Лев Аскеров

КАЗНЬ

Колчак сидел на полу, вытянув ноги, прислонившись затылком к стене. И оттуда, со стены, его глаза с отстраненной неприязнью смотрели на обрызганные сукровицей голенища своих хромовых сапог. Посасывая разбитую губу, он языком невольно задевал болтавшийся в десне зуб и морщился. Морщился и едва слышно себе под нос напевал:

Солдатушки, бравы ребятушки

Где же ваши деды?

- Наши деды - славные победы,

Вот где наши деды!

И опять распахнулась дверь, и он, продолжая бурчать песенку, пустым взглядом посмотрел на появившегося в её проёме человека в длиннополой шинели. Вскинув руку к странному, но весьма симпатичному головному убору с шишаком на макушке, вошедший по-военному представился:

- Член Реввоенсовета Езерский, Николай Ильич.

- Бог мой! Мы удостоились чести, адмирал, - сказал он самому себе по-французски и как мог живо поднялся на ноги.

Труднее было поднять вывихнутую руку и приложить к брови два пальца.

- Честь имею! - ответил он с достоинством.

- Вас били, адмирал? - на чистом французском и не без озабоченности спросил Езерский.

Глаза Колчака на какую-то долю секунды выбластнули изумлением - мол, посочувствовал, но в следующее мгновенье оно погасло. Не это главное было сейчас. Сочувствие - всегда ерунда. Всегда пустая вежливость. Но вежливость. "Что ещё нужно в моем положении?" - подумал он, и вспухшие его губы скривились в улыбке.

- Солдаты не бьют. Солдаты - вымещают, Николай Ильич, - четко произнес он.

- Было за что? - не без иронии и уже на русском спросил Езерский.

- А как же, голубчик! - подхватил Колчак и неожиданно спросил:

- Господин член Реввоенсовета, Вы знаете, что такое победа?

Езерский опешил. Но Колчак ответил на свой вопрос сам:

- Это когда военачальник меньше всего ценит чужую жизнь. Поражение наоборот. Когда он ее начинает ценить... Первых, оставшиеся в живых, прощают и славят. Вторых - ненавидят. И на них вымещают... Генералы это знают. Не могут не знать. А значит, должны с достоинством принимать и то и другое.

- Ну, если это как-то утешает вас, - развел руками Езерский.

- Такова жизнь, мой дорогой, - с трудом грассируя разбитым ртом, улыбнулся Колчак.

- Может быть... Может быть..., - отзывается Езерский.

- Голубчик, я присяду, с вашего разрешения.

- Сделайте одолжение, Александр Васильевич.

Сев за стол, адмирал, сказав "Простите", приоткрыл рот и, резким движением руки вырвав болтавшийся во рту зуб, бросил его как раскаленный уголек в пепельницу.

- Ых-х, его мать, - по-окопному смачно выругался Колчак.

В глазах его стояли слезы, но он не плакал.

- Еще раз простите, Николай Ильич, - прикладывая платок к разбитым губам, сказал он.

- Александр Васильевич, я пришел сообщить вам..., - начал было Езерский, но адмирал властно поднял руку.

- Не надо! Знаю.

И будто невпопад спросил:

- Мундир дадите?

- Зачем он вам? - вскинул брови Езерский.

- Я адмирал русского флота. Придет время, и кто-нибудь из тех солдат, - он кивнул на дверь, - станет генералом. Военачальником русской армии... Им надо знать, как должно умирать генералам.

- Вы получите мундир, - пообещал член Реввоенсовета.

- Спасибо, голубчик. Кто будет шлёпать?..

- Красноармеец Свиньин.

Колчак разочарованно хмыкнул.

- Свиньин генералом не станет.

- Как знать.

- Надеюсь, дискутировать не станем? - мягко, по-французски спросил он.

- Не станем, адмирал.

- Отменно. Скажите, любезный, большевики не отменили последнее слово и последнее желание?

- Нет, Александр Васильевич. Что вы хотите?

- Последнее слово я сказал. Осталось желание... Солдатскую кружку водки, мою гитару и - папиросу.

Вынув из кармана коробок богатых сигарет, Езерский - не оборачиваясь к двери - крикнул:

- Жуков! Ко мне!

Тот словно ждал за дверью.

- Товарищ член Реввоенсовета, начальник караула Жуков по вашему приказанию прибыл.

- Адмиралу парадный мундир, его гитару и кружку водки!

Полкружки водки Колчак выпил сразу же. Видимо, чтобы унять зубную боль. И закурил тоже при всех. Сделав несколько затяжек, он потянулся за гитарой.

- Господин Езерский, - снова перешел на французский Колчак,- могли бы вы оставить меня одного. С гитарой, остатком жизни и водочкой...

Пожалуйста...

Езерский замялся. Колчак понял.

- Не оскорбляйте меня подозрением, Николай Ильич.

- Хорошо,- согласился член Реввоенсовета, приказав всем покинуть комнату.

- Рядовой Свиньин!- окликнул красноармейца адмирал.

- Не промажь родимый. Одним выстрелом.

- Есть, ваше высокородие! - гаркнул красноармеец и смутился, глядя на скуксившихся товарищей.

- И вы ступайте, Николай Ильич,- попросил адмирал. - Вы поймете, когда надо будет запускать его,- демонстративно сев спиной к двери, адмирал подушечками каждого пальца нежно тронул струны.

Езерский прикрыл за собой дверь.

Переборы струн, доносившиеся из комнаты, сложились в мелодию светлой печали, и вдруг из переливов рокотавшей гитары вырвался и потёк красивый бархатный баритон адмирала:

Гори, гори, моя звезда...

Гори, звезда приветная.

Ты у меня одна, заветная,

Другой не будет никогда...

Караул онемел. Адмирал пел. Романс звучал волшебно. К месту. На излёте жизни. Езерский отвернулся. Прошибла слеза...

Жуков шикнул на хохотнувшего красноармейца. Шикнул и застыл, делая вид, что рассматривает что-то под ногами, чего не было.

Езерский про себя повторял за адмиралом слова романса. Он знал их наизусть. И вот последняя строфа:

Твоих лучей небесной силою

Вся жизнь моя озарена.

Умру ли я, и над могилою

Гори-сияй моя звезда...

Гитара еще вибрировала. Голос еще не истаял. Езерский не поворачивая головы скомандовал:

- Свиньин! Пшёл!

* * *

Прошли годы. Капитан Свиньин в подвале на Лубянке приводил в исполнение приговор "тройки". Он расстреливал командарма Езерского. Без последнего слова. И без последнего желания. Капитан не узнал в нем бывшего члена Реввоенсовета. Лицо его было донельзя измочалено. Наверное, подумал Свиньин, долго был "в непризнавалке"... Командарм шевелил губами.

- Шо? Шо хош? - спросил он, и ему показалось, что командарм промычал: "Гори, гори..."