Сам он, несмотря на свои злоключения, всегда готов был действовать безотказно. Но много ли среди собравшихся здесь таких, как он? Есть, наверное, еще. Взять хотя бы Пищурина, Застежкина, Павленко. Чем они хуже его? И таких, наверное, большинство. Так чего же он строит из себя несчастного страдальца и сторонится окружающих его людей? Того же Шустрякова: вор, конечно, но он ведь еще мальчишка и матери родной никогда не видел…

Колобов дружески обнял Юру за худые плечи и заметил неподдельную радость, вспыхнувшую в зеленых глазах парня.

— Ничего, Юрок, все будет нормально. Не переживай. А Олегу я скажу, чтобы не приставал к тебе.

…В пятнадцать ноль-ноль объявили общее построение на плацу. Строились поротно, быстро и без суеты: к чему другому, а к построениям эти люди были привычны. Только очень уж странно выглядели их ротные колонны. Едва не половина стоявших в них были босыми, многие без пиджаков и рубах, а некоторые и вовсе в одних трусах или кальсонах.

Ждали довольно долго. Наконец из дверей штаба вышел в сопровождении группы офицеров пожилой тучный полковник — командир учебного полка. Приняв рапорт дежурного, он зычно поздоровался и тут же невольно поморщился, услышав нестройный, а кое от кого и нарочито дурашливый ответ. Пройдясь вдоль извилистой линии передних шеренг, неожиданно скомандовал:

— Даю три минуты сроку. Всем беспорточникам бегом в казармы и одеться как подобает. К строю подойти нельзя — разит самогоном. Позор! Разойдись!

Никто никуда не побежал. Те, к кому относилось определение «беспорточники», остались на месте, даже с какой-то бравадой ожидая дальнейшего развития событий.

— Так нет у нас штанов, у шинкарок пропили! — выкрикнул кто-то из глубины строя.

И полковник, словно удовлетворившись этим объяснением, кивнул, всматриваясь в нестройные шеренги.

— Смирно! Те, кто явился сюда для вольготной жизни, два шага вперед! Такие защитники Родине не нужны!

— Ого! А нам говорили, что она в нас очень нуждается, — опять послышался безымянный голос.

— Кто это сказал? Молчите. И правильно, потому как признаваться в собственной глупости и наглости стыдно. А если кто еще так же думает, запомните то, что сейчас вам скажу. Я не оратор, с восемнадцатого года служу. Может, и не очень гладко скажу, зато от сердца, что думаю.

— Давай, батя, толкни речугу! Давно умных советов не слышали.

— Так вот: не Родина-мать в вас нуждается, а вы в ней! Она по своей доброте дала вам последний шанс вернуться на правильный путь. И те, кто еще не совсем потерял и пропил свою совесть, должны понимать, что все мы в неоплатном долгу перед нею. И сейчас, когда кованый фашистский сапог топчет ее, когда незваный и нахальный враг своим вонючим дерьмом гадит на нашу землю, когда обнаглевшие бандиты терзают ваших матерей и любимых, как назвать тех, кто в это время думает о том лишь, где бы ему тряпки с себя спустить и нажраться самогонки?

Я вас спрашиваю, как таких пакостников называть прикажете? Молчите?! И еще как старый солдат вам скажу: лакают они эту самогонку не от ухарства своего, а от трусости. Фронт их страшит, вот и пьют! Здесь, в далеком тылу, за чужой спиной им безопаснее и отраднее. Тут им у беззащитных женщин и детей последний кусок украсть проще…

Роты притихли. У многих на лицах отразилась растерянность. Задело за живое, еще тлевшее в глубине опустошенных и ожесточившихся душ. Бравировавшие до того своим видом «беспорточники» незаметно втирались в глубину строя.

Полковник, хмуря пучковатые брови, подергал седеющими усами, еще раз оглядел подтянувшийся строй.

— Ладно, может, кого и зря обидел, так не барышни, пусть службой мою неправоту докажут. Извинюсь перед ними. А сейчас будем знакомиться… Смирно! Равнение на середину!

Строй подтянулся, вслушиваясь в слова полковника.

— Все вы, наверное, знаете о недавнем приказе народного комиссара обороны номер 227. На основании его мы сформировали три штрафные роты. Они пока слиты в один батальон. Его командиром назначен майор Терехин, — полковник указал на невысокого подтянутого военного с сухим подвижным лицом. — Между прочим, комбат — юрист по образованию. Начальником штаба назначен капитан Аморашвили…

После полковника слово взял комбат. Начал с дисциплины.

— Те из вас, — подчеркнул он, — кто не оправдает доверия до принятия военной присяги, будут отправлены обратно отбывать свой срок. После принятия присяги на вас распространятся требования дисциплинарного устава, все законы военного времени. Это понятно?

— Ясно, чего там… Когда на фронт отправят?

— Прежде чем отбыть на фронт, мы пройдем двухнедельную учебную подготовку. Скажу сразу: времени отпущено мало, а успеть надо много. Так что легкой жизни не будет. А теперь представлю каждой роте ее командиров…

Двадцать седьмой молодежной достались самые молодые и рослые: командир роты лейтенант Войтов — кареглазый блондин с жесткой линией рта, рубленым подбородком и политрук Пугачев — синеглазый брюнет с темными вьющимися волосами. Лицо командира было подчеркнуто строгим, агитатор чуть заметно улыбался.

— Рота, смирно! — голос у Войтова с металлическим оттенком. И говорит он по-особому: слова четко отделяет одно от другого, будто гвозди вколачивает.

— От всех требую — из казармы не отлучаться. С этой минуты запрещаю употребление спиртных напитков. С нарушителей спрос будет только по законам военного времени…

Когда раздалась команда «Разойдись», штрафники обступили комбата. И только что царившая тишина неожиданно сменилась невообразимым гвалтом.

— Тихо, братва! — перекрыл шум крупный, сутуловатый мужчина, стоявший ближе всех к майору. — Что вы все разом орете? Вопросы задавать только по одному и строго по очереди. Ответьте мне первому, товарищ командир… Гришаков моя фамилия…

— Ну, я жду, — спокойно сказал комбат, разглядывая пробившегося к нему штрафника.

— Вот вы, полковник сказал, — юрист. Значит, все законы знаете. Чем отличается штрафная воинская часть от обычной?

— Штрафная часть — это особое воинское формирование для отбывания военнослужащими наказания за уголовные и воинские преступления.

— А как понимать, что мы должны искупить свою вину собственной кровью? Это что же, специально под пули лезть?

— Зачем лезть? Любое ранение с пролитием крови во время боя автоматически снимает со штрафника его вину и он освобождается из штрафной части.

— Вроде амнистии, значит?

— Да. Кроме того, освободить могут и за проявленные в бою мужество и героизм.

— А кто может освободить?

— Военный трибунал армии по представлению непосредственных командиров.

— А воевать где мы будем?

— Этого сказать не могу, но вряд ли стоит рассчитывать на самый тихий и безопасный участок.

Рядом с комбатом оказался кряжистый, с каким-то зловещим выражением широконосого лица мужчина лет тридцати. Расправив широченные плечи, заговорил густым басом:

— А как вы, командир, понимаете разбой? Смешилин моя фамилия.

— Разбой есть разбой. То есть нападение с целью завладеть государственным или личным имуществом граждан, соединенное с насилием или угрозой применить таковое.

— В самую толку! — восхитился Фитюлин. — Ты ж, Рома, сам рассказывал, как применял это насилие.

— К кому применял-то, балабол?! К тем, кто сам у государства имущество воровал.

— Все равно грабитель! — не захотел уступить Фитюлин.

Смешилин круто повернулся к нему и, сжав увесистый кулак, выдохнул:

— Ты чего лезешь, Славка? Хочешь, чтоб в лоб закатал?

С лица Фитюлина мгновенно слетела насмешливая улыбка, и он, прищурясь, шагнул навстречу Роме:

— Я тебе, гад толстопузый, так закатаю, что пить попросишь!

— Отставить! — строго скомандовал комбат. — Приберегите свою прыть для фашистов. Пригодится.

Парни молча и неохотно отступили друг от друга.

Майор ответил еще на несколько вопросов и направился к зданию штаба. Колобов, давно ожидавший этого, обогнал его и, четко повернувшись кругом, встал по стойке «смирно».

— Разрешите обратиться, товарищ майор!

— Слушаю вас, но сначала представьтесь как положено.

— Старшина Колобов, товарищ майор. Разрешите задать вопрос?

— Что же вы его раньше не задали, вместе с остальными?

— Вопрос личного плана, товарищ майор.

— В таком случае задавайте его, старшина.

— Хочу знать, откуда родом политрук Пугачев.

— Об этом, мне кажется, лучше спросить его самого. Я сам всего полдня в батальоне. С командирами рот и политруками успел лишь мельком познакомиться. Так что, к сожалению, ответить на ваш вопрос не могу. А в чем дело?

— Может, ошибаюсь, только знакомым он мне показался.

— Ну, это выяснится.

Комбат непонятно почему улыбнулся и сел на стоявшую рядом скамейку, устремив куда-то вдаль взгляд больших темно-карих глаз. Похоже, он уже забыл о стоявшем рядом Колобове и не видел его, задумчиво постукивая указательными пальцами друг о друга.

Чувствуя себя неловко, Николай отошел к другой скамейке и тоже сел, намереваясь дождаться здесь ушедшего в штаб политрука.

«Да-а, есть о чем комбату подумать, — посочувствовал он майору. — Непросто ему придется, однако характер у него, похоже, имеется».

И вдруг Колобов вспомнил, почему показался ему знакомым Пугачев. Сразу же стало не по себе, захотелось курить. В памяти вспыхнул худой и высокий подросток с красным галстуком на шее и холщовой сумкой через плечо. Оба они — и Андрюша Пугачев и Колька Колобов — были детьми коммунаров. Вместе дрались с кулацкими сынками. Коммунаров можно было пересчитать по пальцам и потому Колька с Андрюшкой постоянно ходили в синяках. Учились они в одной школе и сидели за одной партой.

Однажды ночью разом вспыхнули почти все хозяйственные постройки коммуны, улицы огласились звуками выстрелов. Зверски были убиты и родители Андрея. Его, ставшего круглым сиротой, взяли с собой бойцы из отряда особого назначения, который на следующий день прискакал на помощь коммунарам. И вот этот Андрей — теперь его командир, а он, его бывший ближайший друг, — штрафник…