— А вы что? В армии-то, я заметил, вам трудновато.

— Так что я… В штрафроте, ясное дело, не сахар. А на фронт приедем, нас как пить дать в самое развеселое местечко определят. Я ж понимал все это, еще когда добровольцем записывался. Только обратно на отсидку возвращаться мне нельзя. Засмеют ведь меня там… Каждая сявка в глаза тыкать будет. Нет, для меня теперь только один путь… Всерьез обещаю порядок не нарушать.

— Вот и хорошо. Давайте на этом и закончим разговор, — решил Колобов. — Идемте-ка отдыхать. Подъем ожидается ранний. Говорят, эшелон к шести утра подадут.

После вечерней поверки, когда бойцы взвода улеглись спать, Николай снова вышел на воздух. Он, никому не говоря об этом, решил ночью часа два-три после отбоя посидеть возле казармы. Опасался, что перед отправкой на фронт его «отпетые» повторят историю с винной бочкой. Да и спать совсем не хотелось. Что ни говори, а на фронт ехать — не на посиделки сходить.

Ночь выдалась ясной и свежей. Будто над головой кто-то раскинул огромную черную скатерть с просыпанной по ней крупной солью — звездами. Только далеко на юго-западе небо темнело тучами и изредка озарялось сполохами невидимых за горизонтом молний. Вторая половина августа на Дальнем Востоке всегда грозовая.

Устроившись на скамейке под молодой березой, Колобов докуривал уже третью самокрутку, когда заметил направляющегося к казарме сержанта Павленко.

— Ты где это был? — строго спросил Николай.

Задумавшийся о чем-то своем, Федя на мгновение замер на месте.

— Кто тут? Никак вы, товарищ старшина?

— Я спрашиваю, откуда идешь? — повторил свой вопрос Колобов.

— Да вы не подумайте чего лишнего, товарищ взводный! — Павленко несколько оправился от неожиданности. — Я с территории полка никуда не ходил и ни якой шкоды не зробил. С Марусей мы возле медпункта трошки посидели.

— Мы с тобой днем на эту тему толковали. Чтоб никакого баловства между вами не было.

— Так мы баловства и не допускаем. Маруся порядочная дивчина. Всерьез у нас с ней. Между прочим, там и наш политрук с военфельдшером Соколовой до сих пор сидят, — не без ехидства ввернул Павленко.

— Речь идет о том, какой пример ты бойцам показываешь, — не поддался на Федину уловку Николай.

— Так я ж после отбоя потихоньку из роты ушел. Никто меня и не бачил.

— Ладно, иди спать, — махнул рукой Колобов.

Павленко козырнул и зашагал к казарме, чувствуя себя немного виноватым перед командиром, которого уважал и ценил.

…Яркий, раскаленный добела эллипс луны уже перевалил зенит, а Колобов все еще сидел на скамейке. В полку все давно затихло, и ему хорошо думалось под тихий шелестящий шепот молодой березы. Вспоминался родной дом, Катюша, дети. На душе было светло и спокойно. Николая так захватили воспоминания, что он не заметил подошедшего к нему Кушнаренко.

— Не спите, старшина Колобов? Или случилось что? — услышал вдруг он глуховатый голос батальонного комиссара.

— Никак нет, товарищ комиссар, — Николай порывисто поднялся со скамейки и вытянулся перед начальством. Хотел было вскинуть руку к виску да вовремя вспомнил, что фуражка осталась в казарме. — Покурить вышел и засиделся. Ночь уж очень хороша.

— Да вы садитесь, старшина, и я с вами подышу немного. Мне тоже что-то не спится. Хоть и беспокойный народ в ваших ротах подобрался, а за две недели свыкся с вами. Тут постоянно так: только к людям привыкнешь, сблизишься с ними, а уже расставаться надо.

— И мы к вам привыкли, товарищ комиссар.

— Это хорошо, потому как меня комиссаром эшелона назначили. Вместе на фронт поедем.

— Вот это здорово! Ребята обрадуются. — Колобов помолчал. — А люди у нас, действительно, непростые. В моем взводе сами себя «отпетыми» называют.

— Что-то очень вы пессимистично настроены, старшина. Не такие уж у вас плохие люди. Сегодня посмотрел, почти всех по физическим данным в гвардию можно записывать.

— На здоровье не жалуются, а вот дисциплина никудышная, — вздохнул Николай. — Только за сегодня два случая прямого неподчинения командиру, один — с рукоприкладством. Вы, наверное, уже знаете об этом?

— Знаю, — кивнул Кушнаренко. — Хорошего, конечно, в этом мало, но и страшного ничего нет. Главная причина, мне кажется, в отсутствии подготовленных младших командиров. И потом судимости, заключение не могли не повлиять на психику людей. Спокойно рассуждать, сдерживать свои эмоции они не приучены. Привыкли криком и кулаками доказывать свою правоту. Все это объяснимо и, поверьте мне, пройдет на фронте.

— Вы так считаете, товарищ комиссар? На фронте у каждого в руках оружие будет, а в бою попробуй разберись, откуда пуля летит.

— Мало, значит, вы военного лиха хлебнули, старшина, хоть и медаль заслужили, — рассердился Кушнаренко. — Вы, кажется, танкистом были? Так вот скажите мне, часто вы ссорились в своем экипаже? Да что там в экипаже, в вашем взводе или роте ссоры были?

— Что вы, товарищ комиссар, жили душа в душу. Но ведь там люди другие были.

— Не ангелы же с крылышками! Только война с вас лишнюю шелуху ободрала. Прибудете на фронт и сама обстановка все ваши неурядицы как рукой снимет…

— Помогите! — донесся вдруг до них от реки испуганный голос. Оба вскочили, напряженно всматриваясь в темноту.

— Вроде тонет кто-то, старшина? Ну-ка, вы помоложе…

Но призыв о помощи раздался снова, теперь уже ближе к казарме. Кушнаренко и Колобов поспешили навстречу бегущему через поляну человеку.

— Стойте! — приказал батальонный комиссар, осветив незнакомца лучом карманного фонарика, и в его неверном свете Николай узнал Павку Василькова — бойца своего взвода. Левой рукой он зажимал кисть правой и из-под пальцев сочилась кровь. Курносое лицо Павки было искажено страхом и болью.

Василькова — пронырливого, мелочного воришку, способного украсть у товарища даже надкушенный кусок хлеба — во взводе не любили! Даже хлипкий Юра Шустряков называл его не по имени, а «сявкой», и Васильков привычно откликался на такое обращение.

— Что с вами произошло? — спросил Кушнаренко, рассматривая при свете фонаря окровавленные руки бойца.

Павка узнал, наконец, в остановивших его людях командиров и как-то сразу съежился, заюлил по сторонам глазами, забормотал, что он истекает кровью и ему необходима безотлагательная медицинская помощь.

На деле рана оказалась пустяковой, и Николай, достав из кармана чистый носовой платок, туго перевязал кровоточащую кисть. Он уже догадывался о причине происшедшего и чувствовал, как от сдерживаемого гнева у него запершило в горле.

— Вы зачем ходили в поселок? — тихо спросил он. Не дождавшись ответа, повторил громче: — Я вас спрашиваю, Васильков. Вы зачем ходили в поселок?

— Да так, товарищ старшина. Хотел папирос себе в дорогу купить, — испуганно зачастил Павка, заискивающе поворачиваясь то к командиру взвода, то к Кушнаренко. — Прибежал, а поздно уже оказалось. Магазин закрытый был. Я только замок потрогал, а тут — бабах! Старик-сторож, подлюка, из дробовика как саданет!.. Мне в больницу надо, товарищ старшина. Много крови потерял…

— Вот какие «гвардейцы» в моем взводе служат, товарищ комиссар, — с горечью сказал Колобов. — У этого ночного «покупателя» восемь классов образования за плечами, курсы киномехаников и две судимости за воровство.

— Да уж нечего сказать — герой, — усмехнулся Кушнаренко. — Однако в санчасть его отвести нужно. У него в кисти три или четыре дробины застряли.

Ранним утром все три штрафные роты одной походной колонной шагали по центральной улице города Свободного. Впереди торжественно и празднично гремел медью духовой оркестр местной пожарной команды. На дощатые тротуары высыпали из домов жители. Они что-то кричали проходившим мимо бойцам, махали им вслед руками, косынками. Впереди колонны, сразу же за оркестром четко печатали шаг майор Терехин, назначенный начальником эшелона, и батальонный комиссар Кушнаренко. Роты тоже старались идти в ногу, подлаживаясь к ритму ударов барабана. Все — в новом обмундировании, с шинельными скатками и вещмешками за плечами.

Не первую такую колонну провожал на фронт город Свободный. Женщины утирали платочками повлажневшие глаза. Мужчины выкрикивали бодрые напутствия. Так, под музыку и приветственные крики, роты вышли на вокзальный перрон. Здесь на первом пути уже стояли четырехосные товарные вагоны-теплушки, пестревшие заплатами из неоструганных досок. Кое-где на вагонах белели полустертые надписи: «36 человек или 8 лошадей».

После короткого митинга последовала команда занимать вагоны. Бойцы, наскоро побросав на нары вещи, снова спрыгивали на перрон, где некоторых из них ожидали родные и близкие. Иные приехали издалека, чтобы хоть на несколько минут увидеться после долгой разлуки и вновь расстаться, на этот раз, может быть, навсегда.

К сержанту Пищурину приехала из Владивостока жена. Молодая и красивая, она со стороны выглядела спокойной и даже веселой, только часто и жарко целовала смущенное лицо мужа. Рядом с ними стояла в кольце пришедших проводить ее родственников военфельдшер Оля Соколова. Она была местной и провожали ее отец с матерью, две сестры, младший братишка, дяди и тетки. К Олегу Красовскому приехала рано поседевшая и поблекшая мать. Она так рыдала и причитала, обнимая своего Олеженьку, будто он уже был убит на фронте.

Колобов, стоя в дверях теплушки, то хмурил, то вскидывал свои широкие брови. Он сам не пожелал, чтобы Катюша приехала сюда с дочкой-грудняшкой. Дорога не такая уж дальняя, но и не близкая. К тому же ему уже дважды за это лето довелось прощаться с женой: поневоле станешь суеверным.

Рядом со взводным командиром так же одиноко стоял второй номер ПТР Юра Шустряков.

— А нам с вами, товарищ старшина, и попрощаться не с кем, — грустно сказал он.