— Назад! — крикнул он напряженным голосом и направил автомат на сгрудившихся в кубрике бойцов.

Колобов торопливо выключил фонарь и приказал всем сидеть на своих местах. Олега перехватили чьи-то руки и оттянули от двери.

— Командиры отделений, почему не следите за порядком?

— Так кто ж тут в темноте кого отличит, товарищ старшина? Разве что на ощупь, — откликнулся Павленко. — Так я попытал было соседа пощупать, а вин лягается…

Напряжение в кубрике спало, и Николай опять поднялся на палубу. В душе он не осуждал Красовского, хорошо помня свои собственные чувства при первом боевом крещении под Москвой. Каждый должен пережить свой первый страх перед нелепой жестокостью войны, примириться с ее постоянной опасностью, страданиями. А эти парни еще не нюхали пороховой гари, не видели крови своих товарищей, не знают предела собственной выдержки.

Далеко слева, откуда били по каравану вражеские орудия, вдруг засверкали вспышки разрывов.

— Ну, теперь заткнут фрицам глотку! — обрадовался молоденький зенитчик. — Это наш шестнадцатый УР дает немчуре прикурить, — пояснил он Колобову.

И точно, обстрел каравана начал затихать. Казалось, что опасность миновала, но один из последних снарядов угодил в шедший сзади малый рыболовецкий траулер, до предела забитый ящиками с минами и бочками с авиационным бензином. Ночную тьму вдруг разорвал огромный столб пламени. Тугая воздушная волна ударила в лицо и вскочивший на ноги Николай увидел быстро погружающееся в воду судно.

Судя по силе взрыва, спасать с гибнувшего корабля было некого и караван, не задерживаясь, шел прежним курсом, торопясь миновать опасное место. Впереди уже явственно слышался гул артиллерийской канонады, не смолкавшей здесь ни днем, ни ночью.

К порту Осиновец подошли в предрассветные сумерки. Суда по два, а то и по три подходили под выгрузку к длинному дощатому причалу. Высадившихся сразу же направляли подальше от берега в редкий, искалеченный снарядами и бомбами соснячок. Здесь чуть ли не под каждым деревом были вырыты землянки и щели, высились штабеля грузов, доставленных по Дороге жизни. Чуть в стороне расположились прямо на земле женщины и дети, не успевшие переправиться этой ночью на Большую землю.

Тугой комок подкатил к горлу Колобова, когда он увидел их изможденные и безучастные ко всему лица. Не слышалось ни обычной детской возни, ни смеха. Они спокойно и отрешенно смотрели на проходящих мимо бойцов, а те, встретившись взглядом с этими юными старцами, начинали торопливо шарить в вещмешках и карманах, совали в маленькие ручонки сухари, галеты, сахар…

Алексей Медведев, отпросившись на несколько минут у Колобова, ходил по сосняку и пристально всматривался в лица женщин: искал среди них свою Таню с сыном. Останавливался, спрашивал.

— Нет, не знаю. Женщин в Ленинграде еще много осталось, а вот сынишка ваш вполне может находиться в лесу, недалеко отсюда, — сказала ему одна из матерей, держа на руках закутанного в шерстяной жилет мальчика лет пяти-шести.

— Где это? — ухватился за появившуюся надежду Алексей. — И почему дети в лесу находятся?

— Лечат их там, — так же тихо и спокойно пояснила женщина. — Прошлой зимой хотели отправить из Ленинграда по льду Ладожского озера большую партию ослабевших от голода детей. Но их перехватили немецкие лыжники. Сопровождавших взрослых всех расстреляли, а детей угнали в Шлиссельбург. Там им сделали тифозные прививки и по льду Невы отправили их обратно в город.

— Зачем? — осевшим голосом спросил Медведев.

— Чтобы вызвать эпидемию тифа в Ленинграде. Зараженных детей, конечно же, изолировали. Где-то здесь недалеко построили для них бараки и лечат. Только туда никого не пускают.

— Как же это? — посерел лицом Алексей, но женщина только пожала в ответ плечами и, отвернувшись, устало прислонилась к дереву.

Медведев зачем-то еще постоял рядом с ней, потом молча повернулся и, ссутулившись, направился к своей роте, которая уже строилась в походную колонну.

Дорога сначала тянулась вдоль берега, рядом с артиллерийскими дотами и землянками подразделений укрепрайона, затем круто свернула в большой хвойный лес. Впереди медленно, будто на похоронах, катили два грузовика с имуществом. В кабине головной машины сидел офицер, встретивший штрафников в порту. Не только бойцы, даже командиры, не знали конечного пункта маршрута.

Часа через два объявили привал, и тут снова сцепились между собой Красовский с Фитюлиным.

— Тут вот, — заявил Славка, — все своим геройством и выдержкой хвастают, а я, от души скажу, струхнул маленько. А чего скрывать? Темно как в погребе, корыто наше скрипит по всем швам, вот-вот развалится. А тут еще снаряды вокруг ухают. Случись что — не выскочишь. И знаете, кто мне страх помог одолеть? Наш отделенный! Когда старшина фонарик зажег, глянул я на него, а он скрючился в углу, весь синий от страха, губами трясет и вроде как молится…

— Да что же ты врешь, паскуда? — взвился Олег. — Язык тебе, балаболу, укоротить надо!

— Ты, командир, на меня не шуми, — презрительно прищурился Славка. — Я не вру, и ты это отлично знаешь. И говорю я об этом к тому, что ты из-за своей трусости можешь нас всех угробить в трудный момент. Тебе командовать надо будет, а ты от страха в яму какую-нибудь спрячешься. Уж лучше сейчас покайся и откажись от отделения.

Слова Фитюлина, сказанные со спокойной уверенностью в своей правоте, озадачили всех. Бойцы молчали, стараясь не глядеть на Красовского. Подавленно притих и он сам, даже оправдаться не пытался.

— А вы, Фитюлин, уверены, что поведете себя в бою как надо? — нарушил Колобов затянувшуюся паузу. — Сами-то вы хоть раз в атаку на вражеские пулеметы поднимались? Нет? Так по какому же праву беретесь судить других?

— Не знаю, что там будет, а за чужие спины прятаться не буду! — вскинулся Славка.

— Ну, это мы в бою поглядим, ждать недолго осталось. А пока что вашим словам цена — копейка. И впредь разговоры на эту тему я запрещаю. Понятно?

Николай считал, что поступил правильно, потушив не успевшую разгореться ссору. Однако в глубине души во многом был согласен с Фитюлиным. Он и сам запомнил растерянное, с расширенными от страха глазами лицо Красовского. И потому терзался сомнениями: может быть, действительно, пока не поздно, поставить на отделение кого-то другого?

Колобов отошел в сторону и сел на редкую, уже начавшую желтеть, траву, пытаясь спокойно разобраться в своих сомнениях. Предлагая в свое время Олега на должность командира отделения, он руководствовался двумя соображениями: во-первых, хотел помочь ему тверже встать на ноги, быстрее найти себя в новой обстановке. А во-вторых, действительно ценил Красовского за недюжинные организаторские способности.

До сегодняшнего дня Николаю не приходилось жалеть о своем выборе. Красовский легко подчинил себе «отпетых», пользовался у них авторитетом. Честолюбивый, всегда подтянутый, собранный, он оказался образцовым командиром отделения.

А как быть теперь? Авторитет Красовского подорван. Уж что-что, а трусости ему «отпетые» не простят. Но разве один только Олег струсил там, в кубрике? И ничего стыдного тут нет: люди совершенно необстрелянные, а тут уже почти фронт. Да и обстановка необычная: запертый кубрик, кромешная темнота, вода плещется, снаряды рвутся… Не потому ли и молчали все, когда Фитюлин разглагольствовал?

— Извините, товарищ старшина, — прервал его размышления Пищурин. — Я специально не вмешивался в спор, не хотел подливать масло в огонь, но Фитюлин не лжет. Я также видел, как Красовский перетрусил на корабле. А ведь он — командир отделения, люди в него верить должны. Что будем делать? — В голосе Виктора слышались волнение и беспокойство.

— У тебя есть конкретные предложения? — спросил Колобов.

— Пока нет. Тут с маху не хотелось бы решать. Снять Красовского с отделения — это окончательно его сломить. А с другой стороны…

— Вот и я думаю, что не стоит спешить с выводами. Время пока терпит. Присмотримся, разберемся, а потом уже и решение примем.

— Становись! — донеслась команда с головы колонны.

— Двадцать четвертая рота повзводно, в колонну по три…

— Двадцать шестая рота…

Колонна двинулась вперед. Далеко на горизонте, пока еще смутно, но уже угадывались знакомые по открыткам очертания шпилей и куполов Ленинграда.

Поначалу Колобов не понял, что они уже вошли в город. По сторонам от дороги простиралось что-то вроде огромной свалки: горы бревен, досок, груды кирпича и металлического лома. Лишь зацепившись несколько раз сапогом за разбросанные по дороге жестянки с номерами домов и названиями улиц, он догадался, что идут они мимо разрушенных до основания жилых кварталов. И застроенные когда-то деревянными домами городские окраины разрушались не гитлеровцами, а самими ленинградцами.

То здесь, то там виднелись группы людей с ломами, пилами, топорами и лопатами. Они разбирали стены и крыши строений, аккуратно раскладывали все по штабелям. Даже дверные ручки, петли и оконные шпингалеты складывались в кучки. Минувший блокадный год научил ленинградцев ценить каждый килограмм металла, каждую охапку дров. Город спокойно и деловито готовился ко второй холодной и голодной блокадной зиме: заготавливал топливо для квартир и металлический лом для оборонных предприятий. Уменьшаясь в объеме, Ленинград как бы сжимался, спрессовывался в плотный монолит.

Приближался центр города, а Колобова все еще не оставляло ощущение нереальности. Улицы были малолюдны. Машины и трамваи почти не встречались. Тут и там чернели разрушенные здания. В окнах угловых домов видны заложенные кирпичом пулеметные амбразуры. На окраинных улицах — противотанковые рвы, доты, проволочное заграждение. На углу Невского и Садовой из окон красивого старинного здания вырываются дымные языки пламени. Тут же снуют спасательные команды, откапывая заваленных жильцов.