— А позор? — зазвенел голос Войтова. — Взводный прав. Второй случай мародерства в батальоне за один день. Об этом весь Ленинград узнает. А ведь мы — одна из первых частей, созданных из бывших заключенных-добровольцев. Мы закроем дорогу десяткам тысяч людей, жаждущим искупить свою вину на фронте.

— Замалчивание факта мародерства — преступление, — не отступал Андрей. — И ты, Петр, понимаешь это не хуже меня.

— Разумеется, понимаю! — Войтов раздраженно побарабанил длинными пальцами по столу, на котором лежало петушковское «золотишко». — Только бывают ситуации, когда буквальное выполнение инструкции приносит больший вред, чем ее нарушение. Другое плохо — секрет, который известен сотне людей, уже не секрет.

— О случившемся знает только отделение Красовского, — заметил Колобов. — «Отпетые» держать язык за зубами умеют.

— Воровать они тоже умеют, — раздраженно бросил командир роты.

Наступило долгое молчание, а затем снова разгорелся спор. Наконец пришли к единому решению: комбату о случившемся не докладывать, Петушкова из-под стражи освободить, а украденные вещи вернуть туда, где они лежали.

— Увольнительную попрошу у комбата вам на двоих, — инструктировал командир роты Николая. — Пойдете вечером, когда стемнеет, но чтобы успели до комендантского часа. И пусть этот подлец своими руками разложит ценности по местам. Наказание в другой раз ему вынесем. По совокупности, как юристы говорят. Кстати, тебя тоже не мешало бы наказать. Люди по самоволкам бегают, а ты не видишь ничего.

— Виноват, товарищ лейтенант. Увлекся рассказом капитана из политотдела армии.

— При чем тут рассказ? Сам же говоришь, что он из столовой ушел.

Николай промолчал, хотя замечание Войтова обидело его. Командира роты он одновременно и уважал, и недолюбливал. Уважал за твердость и прямоту характера. Недолюбливал за максимализм в вопросах дисциплины. Войтов от всех подчиненных ему командиров требовал неустанной бдительности и повышенной требовательности. «Каждый из вас всегда и везде должен, — внушал он, — строго наказывать нарушителей. Никому никакой поблажки!»

А сегодня Колобов впервые увидел другого Войтова, согласившегося умолчать о грубейшем воинском преступлении. Взял всю ответственность за это на себя.

После ужина, на который дали все тот же жидкий пшенный суп без картофеля, Колобов оставил взвод на Пищурина и отправился с Петушковым в город. Выходя за ворота военной пересылки, услышал, как марширующие в казарму бойцы бодро пели:

До места дошли быстро. Оказалось, что все вещи Петушков украл из одного совершенно опустевшего трехэтажного дома на Петроградской стороне. Разложить их по местам было просто, это заняло немного времени. Потом Сеня согнутым гвоздем замкнул парадную дверь, и они так же молча пошли обратно в часть. Один только раз Петушков попытался заговорить:

— И почему в этом доме никто не живет? Дом-то хороший.

— Потому что в живых никого не осталось, — ответил Николай таким тоном, что Сеня больше уже не подавал голоса.

Когда дошли до своей казармы, задержались на крыльце. Петушков, помявшись, все-таки отважился спросить:

— Опять под арест меня посадите, товарищ старшина?

— Идите спать и молите бога за ротного. Пожалел он вас. Но если кому проговоритесь…

— Да вы че? Чокнутый я, что ли, — самому под «вышку» лезть? — возликовал Сеня.

— Идите.

Оставшись один, Колобов достал кисет и направился к беседке, стоявшей между казармами у высокого забора. Подойдя, услышал какой-то металлический звук и быстро затихший шорох. Настороженно вошел в беседку, осмотрелся. Никого. Мертвенный свет луны падал через вход узким лучом на столик-грибок и лавку вокруг него.

Заглянув под столик, Николай различил там что-то темное и шарообразное. Прислушавшись, уловил чье-то дыхание. «Собака», — подумал он и слегка пнул живой комок сапогом.

— Дяденька военный, не бейте меня, я больше не буду! — неожиданно раздался под столом испуганный детский голос.

— Кто тут? — оторопел Колобов. — Я и не думал тебя бить. Ошибся. Что ты там делаешь? Вылезай, не бойся меня. «Действительно, откуда здесь, в Ленинграде, могла объявиться собака?» — мелькнула запоздалая мысль.

Перед ним, словно гном из сказки, появился мальчонка лет шести во взрослой рваной стеганке. Из-под просторной буденовки сосульками свисали давно не стриженые и не чесаные волосы, светились огромные, вполовину узенького лица, глаза.

Присмотревшись в свою очередь к Николаю, мальчик облегченно засмеялся:

— А я подумал, что вы — старшина.

— Так я и есть старшина, — не понял Колобов.

— Нет, тот другой старшина. Он в столовой начальником работает.

— Ну и что?

— Злой он очень. Как увидит меня, прогоняет. Грозился прутом отхлестать.

— A-а, вон в чем дело. Ты кушать там просишь?

— Ага. Повара мне никогда не отказывают. А старшина, если увидит, ругать начинает и меня, и поваров. Кричит, что своим еды не хватает. А я разве же не свой? Мне надо братиков моих подкармливать. Они на заводе работают, снаряды для пушек делают.

— Разве им паек не дают?

— Дают. Только его на один раз хватает. Если я их подкармливать перестану, они работать не смогут.

Колобов сел на лавку, посадил рядом с собой мальчика, потом спросил:

— Взрослые у тебя братья?

— Ага. Им по двенадцать уже. Они близняшки.

— А тебя как зовут? Мама у вас есть?

— Юрой меня звать. А мамы нету. Она еще зимой умерла от голода.

Колобов, сжав зубы, торопливо скручивал цигарку. Прикурив, поднес спичку к лицу мальчика и отдернул руку: на него смотрело землистое, испещренное морщинами лицо старика-карлика.

— Некрасивый я, да? — догадался Юра.

— Что ты, просто худой и слабый. Вот разобьем фашистов и поправишься.

— Скорее бы, — совсем по-взрослому вздохнул мальчик.

— В столовой не только старшины, поваров, наверное, уже не осталось. А ты все выжидаешь тут.

— Нет, дяденьки-повара всегда там. А старшина уходит только после второй бомбежки.

— А разве вторая бомбежка обязательно будет?

— И третья тоже. Вторая уже скоро начнется.

— Суп, если дадут, во что нальешь?

— Так у меня посуда есть, — Юра нырнул под столик и достал жестяную банку с завертывающейся крышкой. — Вот, хоть половину, а нальют. Они добрые.

— Подожди меня здесь, — сказал Колобов и, сбегав в казарму, принес оставшиеся у него еще с дороги два ржаных сухаря.

Но Юра есть их не стал, спрятал в карман для братиков. Он прижался к Николаю и поцеловал его в щеку в знак благодарности. А потом спокойно и неторопливо стал рассказывать доброму дяде-старшине, как умирала его мама и другие мамы, бабушки и дедушки в их большом многоэтажном доме.

— Не надо об этом, Юра. Расскажи лучше о своем папе, — попросил Николай.

— Папа — летчик. Он под Нарвой фашистов бьет. А я, когда вырасту, стану поваром и всем-всем буду наливать по два черпака супу и каши вдоволь давать. У нас все девочки и мальчики хотят стать поварами.

Николай хотел что-то ответить Юре по поводу его мечты, но в это время где-то совсем рядом пронзительно взвыла сирена, извещая жителей района о приближающихся вражеских бомбардировщиках.

— Беги в убежище, Юра! — торопливо крикнул Колобов и побежал к казарме.

У крыльца он столкнулся с лейтенантом Пугачевым, назначенным на эту ночь дежурным по штабу батальона. Андрей приказал незамедлительно поднимать людей и выводить их в бомбоубежище. Однако тяжелые бомбовые разрывы слышались где-то в соседнем районе и командиры рот медлили с выполнением приказа.

Войтов стоял у раскрытого окна, глядя на шарящие по ночному небу лучи прожекторов. С крыш домов и с улиц били зенитные орудия, пытаясь образовать огневой заслон от вражеских бомбардировщиков. Темное небо сверкало пунктирами трассирующих пуль и разрывами зенитных снарядов. Похоже, «юнкерсы» опасались снижаться для прицельного бомбометания и сбрасывали свой смертоносный груз с большой высоты.

Вдруг настороженный слух командира роты уловил, что бомбовые разрывы стали приближаться. Вот несколько глухих мощных ударов раздалось в соседнем квартале.

— Рота, на выход бегом! — крикнул Войтов и, взяв со стола планшетку, пошел к двери. Здесь сгрудились бойцы, стремясь поскорее выбраться из помещения.

— Не толпиться! — подчеркнуто спокойно приказал Войтов. — Во дворе не скапливаться, бежать в бомбоубежище.

Спокойствие и выдержка командира возымели действие. Пробка в дверях рассосалась. Кто-то, посторонившись, пропустил лейтенанта вперед. Спустившись с крыльца, Петр остановился, желая убедиться, что все бойцы роты покинули здание. Тут уже стояли Колобов, Дудко и Орешкин, поторапливая людей и указывая направление к бомбоубежищу. Все шло как надо, и Войтов решил не вмешиваться в действия взводных командиров. Конечно, он немного промедлил с командой на эвакуацию. Лучше было не искушать судьбу и вывести роту минут на пять раньше. Но, кажется, обошлось и так.

Петр с облегчением глубоко вдохнул прохладный ночной воздух и с удивлением почувствовал, что не может его выдохнуть. Какой-то визжащий, сверлящий вой врезался ему в затылок, начисто отрезав все окружающие звуки. Будто в немом кино, он увидел бросившихся в разные стороны людей и неправдоподобно медленно заваливающуюся на него стену двухэтажной казармы.

Кто-то сбил его с ног и он упал, не чувствуя собственного тела. Тотчас вокруг все встало на дыбы в грохочущем черном урагане. Войтова тряхнуло, подкинуло, накрыло горячей волной сверху. Он задохнулся от чесночной гари, попытался вытолкнуть из себя ее нестерпимый запах, глотнуть свежего воздуха, но тут же мучительно закашлялся от режущей боли в горле, от яда сгоревшего тола.