— Прости, что так получилось! — со стоном выдохнул он, бросаясь к жене. В груди у него все горело, будто внутрь раскаленных углей бросили. Обняв ее, трижды поцеловал в губы.
— Сына родила?
— Дочку, — ответила таким тоном, словно оправдываясь.
Он непроизвольно вздохнул, но постарался отреагировать как можно бодрее:
— Дочка так дочка. Какое имя дала?
— Ты же говорил: если не сын, сама выбирай имя. Я и выбрала, Людочкой назвала.
— Красивое имя, — одобрил Николай. — Валюша уже есть, а теперь сестренка у нее появилась — Людочка. С матерью их оставила?
— Только Валюшу, — в первый раз улыбнулась жена. — Людочку как же оставишь? Ее кормить надо. Вот она, на диване. Устала с дороги и спит.
Глянув на диван, Николай только теперь увидел на нем свернутое трубкой белое одеяльце. Бросился к нему, взял на руки, откинул уголок и едва разглядел в глубине крохотное, подергивающееся во сне личико.
— На меня похожа, — радостно объявил он, нежно прикасаясь пальцем к носику дочурки.
— На тебя, — вздохнула Катюша.
И он понял этот вздох как невысказанный укор: будет, мол, без тебя целых десять лет расти. Аккуратно, чтобы не разбудить, положил девочку на диван.
— Что ж теперь, так получилось.
— Не получилось бы, если б тогда мне всю правду сказал. А ты обманул, представился, будто отпустили тебя ко мне на целые сутки.
— Волновать не хотел. Ты ж беременная была.
— «Не хотел»… Я б тебя сразу в часть спровадила, не задержался бы и часа дома. Может, обошлось бы все. А теперь вот осталась с двумя малютками… — И словно надломилась. В уголках глаз набухли слезинки, лицо покраснело.
— А судили-то тебя нешто не люди?! Или сердца у них нет? За один только день на десять годов упекли!
Он ни словом не обмолвился в письме о первом, самом страшном приговоре и теперь в душе радовался этому.
Катюша часто-часто заморгала, пытаясь сдержать слезы, но они непослушно закапали ей на руки.
— Ну вот… — поморщился Николай. — Что ж теперь плакать-то. Война идет, так что судей тоже понять можно.
— А ты не с фронта ли приехал!
— О чем теперь говорить… — повторил Николай. — Не убивайся, Катюша. Говорят, приказ вышел о формировании штрафных батальонов из тех, кто не сильно провинился. Я написал куда надо, чтобы меня зачислили в такой батальон. Искуплю собственной кровью…
— Да ты что?! — ужаснулась Катюша. — Какой кровью? Мало тебе, что от одного ранения еле оклемался? Совсем сиротами нас оставить решил?
— Так это только пишется, что «собственной кровью», — спохватился он. — На самом деле — обычная воинская часть…
— Коленька, милый ты мой, не надо! Лучше здесь оставайся… Я тебя сколько хочешь буду ждать, только чтоб живым домой вернулся…
Он тяжело вздохнул: что предчувствовал, то и вышло. Поднявшись, отошел к окну. Сквозь пыльное стекло увидел высокий забор с колючей проволокой поверху. Ему очень хотелось курить, но при дочурке не решался. Выйти бы на минуту из комнаты, но кто их знает — разрешается ли такое во время свиданий.
— Успокойся, Николай, — обняла его сзади Катюша. — Ведь ты уже воевал, медаль заслужил… И дети у тебя. Разве не правду я говорю?
— А у других что, детей нет? Или медаль мне только одному вручили? Ты пойми, не могу я отсиживаться за колючей проволокой, когда другие воюют. — Он продолжал глядеть в окно на страшный забор. — Видела бы ты, какое горе она несет, эта война…
— Ну, успокойся. Может, и не так я что сказала.
— А если ты думаешь, что я на Советскую власть обиделся, так нет этого. Не она, сам я себя в колонию заточил.
Катюша отошла от него и сидела, уронив на руки голову. Понимала, что расстроившие мужа слова были подсказаны ей ее женским, материнским чувством. Хоть и горек выбор, но по житейской целесообразности лучше уж десять лет промучаться с двумя детьми, чем остаться одной на всю жизнь. И в то же время она понимала: в том, что говорил сейчас муж, была своя, большая и общая для всех правда. Жить в такое тяжелое время только своими интересами, думать только о себе — нельзя. Но и ее ведь нужно понять…
— Прав ты, наверное, Коля, — глухо сказала она. — В одиночку не проживешь. Что всем — то и нам. Поступай, как тебе душа велит. А об нас не беспокойся — не в лесу живем, с людьми. Только знай, я тебя всегда ждать буду.
Колобов облегченно вздохнул, словно снял с плеч тяжелую ношу. Верная, любимая Катюша поняла и согласилась с ним. Вот она какая, его ненаглядная! Выходит, не до конца ее знал, недостаточно в нее верил.
— Ой, забыла совсем, вот глупая! — спохватилась жена. — Ты ведь, верно, голодный. Привезла я кое-что.
Вытащив из-под стола кирзовую хозяйственную сумку, стала торопливо выкладывать вареную картошку, маленький кусок сала, десяток яиц, самосад домашней выделки.
— Хлеба вот только нет, — виновато улыбнулась она. — Как ни экономила, не получилось. Очень уж мало дают его по карточкам.
— Да не нужно мне ничего, милые вы мои, — задохнулся от благодарности Николай. — Для себя поберегите. Вам с матерью деток на ноги поднимать. А меня тут кормят, может, лучше, чем вас там… — он запнулся, — на воле. Я по полторы нормы за смену вырабатываю. За это дополнительно мясной пирожок дают. Кто на двести процентов план вытягивает — тем по два.
На диване заплакала Людочка, и Николай, опередив жену, поспешил взять ее на руки. Прижал крошку к груди, ласково зачмокал губами перед васильковыми глазенками. Катюша, стоя рядом, тепло улыбалась. А Колобов, ласкаясь к дочурке, видел материнскую радость жены и чувствовал, как поднимается к сердцу тупая боль; не ласка это — слезы, не улыбка — горе. Наверное, никогда уж больше не озарится его лицо простой и легкой радостью.
Дочурка, осваиваясь в незнакомых руках, на время замолчала, но вскоре снова расплакалась.
— Давай-ка ее мне, кормить время подошло, — Катюша забрала девочку. Присев на диван, расстегнула верх платья, дала дочке грудь и та успокоенно засопела. Николай сел рядом. Нежно обнял их обеих, легко касаясь губами мочки уха, щеки, шеи жены. Сидеть бы и сидеть им вот так и ничего ему больше не нужно от жизни…
Когда надзиратель сказал, что время свидания истекло, они разом вздохнули и попросили еще минутку. Сидели не шевелясь и смотрели друг на друга не отрываясь так, что ни объятья, ни поцелуи, ни слова не могли сказать большего. Наконец, Колобов встал, порывисто прижал Катюшу к себе и, крепко поцеловав ее в губы, вышел из комнаты.
В цех он вернулся успокоенным, повеселевшим, но едва просверлил две или три заготовки, как за ним снова пришел надзиратель.
— Ну, паря, нарасхват ты нонче. Начальник второй части тебя вызывает.
Этот вызов мог означать только одно: пришел ответ на его прошение о предоставлении возможности искупить вину на фронте. Удовлетворили просьбу или отказали? Две недели его мучил этот вопрос и вот сейчас все должно решиться.
По дороге к лагерной зоне конвоир едва поспевал за ним. Дважды даже строго окликнул, приказывая сбавить шаг. Он же, на минуту замедлив движение, незаметно для себя снова набирал темп.
У входа в помещение Колобов еще раз жадно затянулся привезенным Катюшей самосадом, бросил окурок. Его все сильнее захватывало нетерпение. Он и не заметил, как переступил порог кабинета начальника второй части. В трех шагах от него за потертым письменным столом сидел пожилой мужчина в гражданском. Низкорослый, тучный, с желтым лицом, он выглядел болезненно, но смотрел приветливо.
— Заключенный Колобов прибыл по вашему приказанию, — отчеканил Николай.
— Значит, не привык еще свою статью добавлять, по которой осужден? Ладно, присаживайся, танкист, — хозяин кабинета указал на стул.
— Виноват, гражданин начальник, — Николай послушно сел, положив руки на колени, чтобы не было видно, как дрожат они от волнения.
Начальник неторопливо выдвинул средний ящик стола, достал оттуда большой конверт с сургучными печатями по углам и в центре, положил его перед собой.
— Товарищ Колобов…
Едва услышав обращение «товарищ», Николай побледнел и поднялся со стула.
— Да вы сидите, товарищ Колобов, — махнул рукой начальник. — Я вот по какому поводу вас вызвал. На ваше прошение пришел ответ.
«Не тяни же ты, — взмолился мысленно Николай. — Скажи какой?»
Но начальник, о чем-то вспомнив, опять полез в ящик стола. Пошарив там, извлек какую-то коробочку.
— Вот, возьмите, товарищ Колобов. Тут ваша медаль «За отвагу».
Пробормотав «спасибо», Николай крепко зажал коробочку в ладони, будто она могла выпорхнуть у него из рук. И хотя возвращение боевой награды говорило само за себя и не оставляло сомнений в положительном решении его вопроса, он все так же нетерпеливо смотрел на хозяина кабинета и ждал словесного подтверждения. Тот, поняв волнение Николая и, видимо, в душе сочувствуя ему, улыбнулся:
— Ответ на вашу просьбу пришел положительный, товарищ Колобов.
— Я оправдаю доверие, гражданин начальник, — охрипшим голосом произнес Николай.
— А я вам теперь уже не гражданин, а товарищ, — еще шире заулыбался начальник, видя, как искренне волнуется и радуется стоявший перед ним человек, получивший возможность вновь вернуться на фронт. Эта радость передалась и ему. Он тоже встал и протянул Николаю руку:
— Поздравляю тебя, сынок. Не знаю, как там и что, но, сдается мне, воевать ты будешь честно. Чего медаль-то не надел? Заслужил, так носи!
Но Колобов, пробормотав что-то невразумительное, торопливо спрятал коробочку в карман. Он ни за что не надел бы свою боевую награду здесь, в лагерной зоне. Сразу же после ареста Николай спрятал медаль вместе с удостоверением под стельку сапога и, когда в военной прокуратуре его спросили о ней, сказал, что оставил ее во время самовольной отлучки дома. Нашли медаль уже после приговора трибунала, перед тем, как поместить в камеру смертников. Тогда он уже не надеялся, что когда-нибудь прикрепит ее к гимнастерке. И вот она снова вернулась к нему.