Жизнь пошла кривыми, темными тропами... Давно ли все было просто, спокойно: большой светлый дом-пятистенок, ситцевый полог над широкой резной кроватью, дедовский — желтой меди самовар на столе, тихая лампада перед темной иконой в переднем углу...

Василий Коротких, мужик лет сорока, ссутулил узкие плечи, вздохнул. Протянул к огню длинные, тощие руки, тоскливо оглядел тесную землянку: у почерневших от копоти стен притулились два топчана, у оконца столик из шершавых неоструганных досок. На столе грязно. Над одним топчаном висит на деревянном гвозде офицерский кортик, над другим ничего нет: Спиридон Никитин, второй житель землянки, ушел в тайгу зверовать, взял свою винтовку. А винтовка Василия здесь, лежит возле. Такое время, что нельзя без оружия...

А ведь еще недавно все было по-другому. Василий прикрыл тяжелые веки и словно наяву увидел своей широкий чистый двор, по которому важно вышагивал золотой голенастый петух, услышал сытое мычание своих коров, блеяние овец. Два коня было.

Все было. Жизнь была. А теперь ничего нет.

Василию стало жалко себя, вспомнилась жена, дочка Настя — ласковая, смышленая. Третий годик пошел...

Он перекрестился:

— Сохрани их, господи милостивый, не покарай за мои тяжкие прегрешения...

Печка в землянке из проржавевшей железной бочки, черт знает, как бочка попала в таежную глухомань-чащобу...

Василий подбросил в печь два смолистых полена. В бочке загудело пламя, на ржавых боках у нее проступили яркие красные пятна. Василий отвернулся: точно кровь.

Что-то Спиридон припозднился. Хотя дело таежное — уйдешь ненадолго, а проходишь бог весть сколько. К тому же год выдался неурожайный на зверя — зимой вовсе бедовали, впору было вылезать из своей берлоги, сдаваться на милость советской власти. А какая от нее милость может быть, когда вон сколько грехов на душу принято.

Дрова прогорели, выходить из землянки за новыми не хотелось: за стенами завывала пурга — видать, последняя февральская.

Красноватые отблески, ползающие по стенам от раскаленной печки, сначала померкли, а потом и вовсе погасли. В землянке стало темно. Даже огарка нет, чтобы засветить... Василий выругался, сунул в печку конец лучины. Пока раздувал, чуть не опалил бороду — борода у него длинная, жидкая, нос большой, хрящеватый, серые глаза навыкат, с тяжелыми веками.

Лучину воткнул в паз между бревнами.

Спиридону давно пора вернуться. Заплутаться не мог — не таковский мужик. С чего Спиридон так переменился? Молчаливый, задумчивый, глаза прячет. Уж не затаил ли чего худого, подлюга? То Христом богом клялся, что друг по самую смерть, а теперь морду воротит. Когда харчи кончились и больше недели они даже зайца паршивого не могли добыть, как он сказал тогда? Пойду, сказал, в деревню или в бурятский улус и выкажусь. У меня совесть не замаранная, я весь на виду, повинную голову и меч не сечет. Испокон веку на Руси так... А того, гадина, не сказал, что был правой рукой самого сотника Соломахи... Вот упырь этот Соломаха, только что крови не пьет. Спиридон ни на шаг от него не отступал — куда Соломаха, туда и он, как привязанный. Оба в кровищи, глаза дикие... В Троицкосавске в Красных казармах они, почитай, ни одного выстрела не сделали, а все шашкой. Как лозу арестантов рубили. Вскочат на коней, и пошла работа — умаются, взопреют, марш водку пить. Тогда эту молоденькую евреечку, Ида, что ли, ее звали, Спиридон прикончил. Нагайкой хлестал, потом шашкой полоснул. Из мертвой головы гребенку вытащил — на память, говорит. И по сей час в кармане гребенку таскает, как его страх не берет?

Да, были дела... Василий снова перекрестился: спасли святые угодники, вырвали из кромешного ада.

В землянке стало прохладно: тепло уходило через щели в стенах, через неплотную крышу. Они поселились здесь в январе, починять да конопатить некогда было.

— Все тепло высвищет, — проговорил Василий. — Ишь стонет... Будто душа христианская неприкаянная.

Надо сходить за дровами — они здесь же, у самой землянки, целая поленница наготовлена, иначе и под крышей можно околеть с холоду, но все тело намертво сковывал колючий страх. Страх пришел не впервые — последнее время он не оставлял Василия надолго: так и сидел в середке, возле самого сердца.

— Смехота получится — замерзнуть в избе, возле печки, — по-прежнему вслух сказал Василий. — Однако принесу дров.

Он надел полушубок, перекинул через плечо винтовку и пошел к двери. У порога остановился, щелкнул затвором: вогнал патрон в ствол. Едва взялся за ручку двери, ветер с силой распахнул ее, словно вытащил Василия на улицу.

— Христос спаситель... — пытаясь совладать с дверью, испуганно пробормотал он. — Вот нечистая сила...

Ветер намел возле землянки сугробы. Сухой мелкий снег резал лицо. По небу неслись черные лохматые тучи, то открывали, то закрывали холодный блестящий месяц. Перед глазами вдруг вспыхивал сверкающий голубоватый снег, возникали, как при молнии, черные, зловещие стволы голых лиственниц, качались непонятные живые тени, прятались за деревья. Через миг все будто проваливалось в черную бездонную пропасть, словно навсегда исчезало с божьего света.

— Матушка, царица небесная, заступница наша, — бормотал Василий, — спаси и помилуй!..

С трудом добрался он до поленницы, торопливо набрал охапку дров и, прихрамывая, бегом бросился к дому. Скоро в печке опять вспыхнуло яркое веселое пламя, загудело, защелкало разноцветными искрами.

Спиридона все не было.

Еще недавно Василий и Спиридон жили соседями в большом забайкальском селе. Жили ладно, хозяйство у того и у другого было крепкое, хлеба, мяса — всего вволю. Хватало не только себе, но и на продажу: Василий каждый год продавал в город излишки зерна, Спиридон наловчился разводить овец и торговал шерстью. Хотя характеры у мужиков были и не схожие — Василий вроде помягче, любил потолковать о боге, о спасении души, был повеселее нравом, в престольные праздники лихо помогал звонарю на колокольне, а Спиридон был покруче и ни о чем другом не хотел знать, кроме прибытку в хозяйстве, — оба сдружились. Да еще как! Один без другого не начинали ни одного дела. Когда Спиридон женился на свояченице Василия, кроме давней дружбы, мужиков связало родство.

В деревне Спиридона и Василия не то что недолюбливали, а ненавидели лютой ненавистью. Того и другого — и набожного, мягкого в словах Василия Коротких, и крутого, тяжелого на руку, сквернослова Спиридона Никитина.

— Пропади вы оба пропадом! — говорили о них мужики между собой. — Обоих на одном суку бы вздернуть. Всей деревне жизни от вас нет!

Когда подобные разговоры доходили до Василия, он испуганно крестился в передний угол, шептал:

— Господи, пронеси грозу мороком... Как только языки у нечестивцев поворачиваются? Оборони, царица небесная!

И старался выведать, кто особенно на него лютует. Вскоре после этого в деревню неминуемо наезжал исправник.

Спиридон поступал по-другому: прижимал батраков на работе, обдирал за долги до последней нитки, когда, бывало, совсем осатанеет от ярости, лез драться. Мужичище здоровый, кулаки как пудовые гири, с таким скоро не совладаешь. Однажды на пасху кто-то ненароком сказал ему обидное слово. Спиридон схватил во дворе ступицу и у половины деревни выхлестал в избах окошки. Ему бы тогда не сдобровать, вся деревня поднялась черной тучей, но что сделаешь, если в его просторном доме гостил в то христово воскресенье сам его высокородие господин исправник.