Нет работы спорее, чем работа разрушения...

Мы усердно возились в клубах сухой и едкой пыли, поминутно чихая, кашляя, сморкаясь и протирая глаза; баня трещала и рассыпалась, старая, как ее хозяйка...

- Ну-ка, наляжь, братцы, дружно-о! - командовал Семка, и венец за венцом, кряхтя, падал на землю.

- Какая бы это у нее книга? Толстенная такая,- задумчиво спросил Мишка, опираясь на стяг и отирая ладонью пот с лица. Мгновенно превратившись в мулата, он поплевал на руки, размахнулся стягом, желая всадить его в щель между бревнами, всадил и добавил так же задумчиво: Ежели Евангилье - больно толсто будто...

- А тебе что? - полюбопытствовал Семка.

- Мне-то? Ничего... Люблю я послушать книгу... священную ежели... У нас в деревне был солдат Африкан, так тот, бывало, как начнет псалтырь честь... ровно барабан бьет... Ловко читал!

- Ну, так что ж? - снова спросил Семка, свертывая папироску.

- Ничего... Хорошо больно... Хоть оно непонятно... а все-таки слово этакое... на улице ты его не услышишь... Непонятно оно, а чувствуешь, что это слово для души.

- Непонятно - ты говоришь... а все-таки видно, что глуп ты, как пень лесной...- передразнил Семка товарища.

- Известно... ты всегда ругаешься!..- вздохнул

- А с дураками как говорить? Разве они могут что понимать? Валяй-ка вот эту гнилушину... о-о!

Баня рассыпалась, окружаясь обломками и утопая в тучах пыли, от которой листья ближайших деревьев уже посерели. Июльское солнце не щадило наших спин и плеч, распаривая их...

- А книга-то в серебре,- снова заговорил Мишка.

Семка поднял голову и пристально посмотрел в сторону беседки.

- Похоже,- кратко изрек он.

- Значит, Евангилье...

- Ну, и Евангилье... Так что?

- Ничего...

- Этого добра у меня полны карманы. А ты бы, коли священное писание любишь, пошел бы да и сказал ей: почитайте, мол, мне, бабушка. Нам, мол, этого взять неоткуда... В церкви мы, по неприличности и грязноте нашей, не ходим... а душа, мол, у нас тоже... как следует... на своем месте... Подь-ка, ступай!

- А и впрямь... пойду?

- И пойди...

Мишка бросил стяг, одернул рубаху, размазал ее рукавом пыль по роже и спрыгнул с бани вниз.

- Турнет она тебя, лешмана...- проворчал Семка, скептически улыбаясь, но с крайним любопытством провожая фигуру товарища, пробиравшегося среди лопухов к беседке. Он, высокий, согнувшийся, с обнаженными грязными руками, грузно раскачиваясь на ходу и задевая за кусты, тяжело двигался вперед и улыбался смущенно и кротко. Старушка подняла голову навстречу подходившему босяку и спокойно мерила его глазами.

На стеклах ее очков и на их серебряной оправе играли лучи солнца.

Она не "турнула" его, вопреки предположению Семки. Нам не слышно было за шумом листвы, о чем говорил Мишка с хозяйкой; но вот мы видим, что он грузно опускается на землю к ногам старухи и так, что его нос почти касается раскрытой книги. Его лицо степенно и спокойно; он - мы видим дует в свою бороду, стараясь согнать с нее пыль, возится и наконец усаживается в неуклюжей позе, вытянув шею вперед и выжидающе рассматривая сухие маленькие руки старушки, методично перевертывающие листы книги...

- Ишь ты... лохматый пес!.. Отдых себе сделал... Аида - и мы? Чего так-то? Он там будет прохлаждаться, а мы - ломи за него. Аида?

Через две-три минуты мы с Семкой тоже сидели на земле по бокам нашего товарища. Старушка ни слова не сказала встречу нам, она только посмотрела на нас пристально и снова начала перекидывать листы книги, ища в ней чего-то... Мы сидели в пышном зеленом кольце свежей пахучей листвы, над нами было раскинуто ласковое и мягкое безоблачное небо. Иногда пролетал ветерок, листья начинали шелестеть тем таинственным звуком, который всегда так смягчает душу, родит в ней тихое, умиротворяющее чувство и заставляет задумываться о чем-то неясном, но близком человеку, очищая его от внутренней грязи или, по меньшей мере, заставляя временно забывать о ней и дышать легко и ново...

- "Павел, раб Иисуса Христа..." - раздался голос старушки. Он старчески дребезжал и прерывался, но был полон благочестия и суровой важности. При первых звуках его Мишка истово перекрестился, Семка заерзал по земле, выискивая более удобную позу. Старушка окинула его глазами, не переставая читать.

- "Я весьма желаю увидеть вас, чтобы преподать вам некое дарование духовное к утверждению вашему, то есть утешаться с вами верою общею, вашею и моею".

Семка, как истинный язычник, громко зевнул, его товарищ укоризненно вскинул на него синими глазами и низко опустил свою лохматую голову, всю в пыли...

Старушка, не переставая читать, тоже строго взглянула на Семку, и это его смутило. Он повел носом, скосил глаза и - должно быть, желая изгладить впечатление своего зевка- глубоко и благочестиво вздохнул

Несколько минут прошли спокойно. Вразумительное и монотонное чтение действовало успокоительно.

- "Ибо открывается гнев божий с неба на всякое нечестие и..."

- Что тебе нужно? - вдруг крикнула чтица на Семку.

- А... а ничего! Вы извольте читать - я слушаю! - смиренно объяснил он.

- Зачем ты трогаешь застежки своей грязной ручищей? - сердилась старушка.

- Любопытно... потому - работа очень уж тонкая. А я это понимаю слесарное дело мне известно... Вот я и пощупал.

- Слушай! - сухо приказала старушка.- Скажи мне, о чем я тебе читала?

- Это - извольте. Я ведь понимаю...

- Ну, говори...

- Проповедь... стало быть, поучение насчет веры, а также и нечестия... Очень просто и... всё верно! Так за душу и щиплет!

Старушка печально потрясла головой и оглядела всех нас с укором.

- Погибшие... Камни вы... Ступайте работать!

- Она тово... рассердилась будто бы? - виновато улыбаясь, заявил Мишка.

А Семка почесался, зевнул и, посмотрев вслед хозяйке, не оборачиваясь удалявшейся по узкой дорожке сада, раздумчиво произнес:

- А застежки-то у книжицы серебряные...

И он улыбнулся во всю рожу, как бы предвкушая что-то.

Переночевав в саду около развалин бани, уже совершенно разрушенной нами за день, к полудню другого дня мы вычистили колодец, вымочились в воде, выпачкались в грязи и, в ожидании расчета, сидели на дворе у крыльца, разговаривая друг с другом и рисуя себе сытный обед и ужин в близком будущем; заглядывать же в более отдаленное - никто из нас не имел охоты...