- Слева двадцать, - он переждал вдох и выдох и сообщил. - Слева десять.

И почти сразу же раздался голос прапорщика, командира огневых установок:

- Командир, я их вижу!

В сплошной черноте перемигивались два прерывистых красных огня: на глаз не понять было - далеко ли они, близко ли и стоят на месте или движутся.

Вскоре можно было различать навигационные огни, майор вышел на связь:

- Пятьсот тридцатый, я полсотни седьмой, вас вижу. Разрешите подход справа?

- Полсотни седьмой, я пятьсот тридцатый, подход разрешаю, - отозвался командир заправщика.

Оба самолета опустились до установленной высоты в шесть тысяч шестьсот метров и стали сближаться; сейчас их вела аппаратура межсамолетной навигации. На самолетах, кроме проблесковых маяков и навигационных огней, горели синие строевые огни, яркие белые фары освещали пространство между плоскостями; штурман танкера включил дополнительную ручную фару.

- Выпускной шланг! - скомандовал майор пилоту заправщика.

Из правой плоскости танкера выполз шланг, поток воздуха сбивал его в сторону, однако страхующий трос удерживал.

- Шланг выпустил, к работе готов, - сообщил командир заправщика.

- Иду на сцепку, - ответил майор.

Он подвел самолет так, что левое крыло наложилось на шланг, стрелок, наблюдавший из прозрачного блистера, тотчас доложил:

- Командир, крыло на шланге вправо, - прапорщик увидел, как шланг попал в захват, и добавил. - Шланг в захвате.

Майор дал команду на танкер, стрелок заправщика стал подтягивать трос.

- Метка пошла, - доложил прапорщик, следя за движением размеченного по метрам шланга; он стал вслух отсчитывать длину. - Пять... три... полтора... один... Контакт!

Сработал автомат, патрубок шланга вошел в горловину бака.

Оба самолета шли на автопилотах: танкер был на десять метров впереди и на три метра ниже, по команде майора начали перекачивать горючее.

Они, как альпинисты в связке, шли глухой ночью в небе над океаном: две гигантские машины на огромной скорости летели борт о борт, соединенные шлангом.

Для пилотов заправка в воздухе давно уже стала привычной, хотя для постороннего в этом заключалось нечто странное и непостижимое: две машины вылетали с отстоящих далеко друг от друга аэродромов, встречались через несколько часов в назначенном месте, обозначенном лишь цифрой на карте, соединялись на лету шлангом и летели рядом так, будто ими управлял один человек.

Они шли в сцепке двадцать минут, пока длилась заправка.

- Готово, - сказал Лукашин, потому что за топливной автоматикой обычно следил второй пилот.

Подача топлива прекратилась, они отдали шланг.

- Спасибо за харч, - поблагодарил майор командира заправщика.

- На здоровье, - ответил тот, и самолеты разошлись.

- Спина взмокла, - майор вытер лицо и шею.

- Вернемся, попаримся, - пообещал Лукашин.

- В каком смысле? - заинтересовался майор. - Баню мне устроите?

- Ничего, командир, все нормально, - успокоил его Лукашин.

Спокойно, даже сонливо они летели дальше, время от времени выходили на связь, чтобы доложить земле, что на борту порядок; шел четвертый час полета.

То было странное существование: ровное устойчивое движение, тугой мерный баюкающий гул, слабое фосфоресцирующее свечение приборов, затененная подсветка штурманских столиков, полумрак кабины, отделенной стеклом и металлом от холодной пустоты ночи - куда они летели, зачем?

Ему случалось летать в полнолуние, когда небо было залито лунным светом, свет лежал на облаках, на фюзеляже и плоскостях, и машина несла сияние Луны сквозь ночь.

Он летал в кромешной черноте новолуния, когда ночь плотно окутывала машину и землю, и лишь крупные яркие звезды отчетливо висели во мраке над головой.

Лукашин вспомнил о лежащем в кармане кителя рапорте, который остался на базе, и почувствовал сожаление: рано или поздно рапорт придется отдать в штаб.

Когда-то Лукашин летал на перехватчиках - давно, сразу после училища. В те годы он успел пожить в разных местах между заливом Петра Великого и Пенжинской губой.

Он летал над Анадырью, над бухтой Провидения, над островами и далеко над открытым океаном, где встречал американцев, барражирующих вдали от своих баз; их операторы прослушивали все пространство и нередко выходили на чужой частоте в эфир.

"Ваня, как дела?" - обращались они с сильным акцентом. Как правило, им отвечали - "еще не родила", а некоторые без затей посылали их подальше - так далеко, куда даже на сверхзвуковом истребителе нельзя было долететь.

Ему нравилось летать в стратосфере, где небо даже днем было темным, в стерильной чистоте сияло солнце, под которым плоскости сверкали так, что казалось, будто они горят.

Скорости он не чувствовал. Ему казалось, он висит высоко над огромным глобусом, который медленно вращается, плавно уходили назад знакомые очертания береговой линии, проплывали далеко внизу, и только быстрота, с какой менялись места, говорила о скорости.

Появлялись, исчезали мысы, заливы, острова, между которыми там, внизу были дни пути, - он проходил их в считанные минуты.

Истребитель пронзал пустоту на границе с космосом, темное забрало шлема защищало глаза от слепящего солнца; Лукашин летел один вдали от земли и словно сам по себе, в полном одиночестве, лишь голос в шлемофонах связывал его с землей.

Вся планета, окутанная голубым дымом, проплывала под ним - изгибы материка и океан, гладкая бескрайняя равнина с округлым туманным горизонтом, неоглядно раздвинутым высотой.

Позже врачи запретили ему летать на перехватчиках, пришлось переучиваться на бомбардировщик, и теперь он инспектор, почти пассажир. Но почему же иногда, изредка ему снится один и тот же сон: он летит в стратосфере, и далеко внизу плывет кромка материка, за которой начинается неоглядная светлая равнина - океан?

Лукашин взглянул на майора: тот сосредоточенно сидел в кресле, хотя машина шла на автопилоте и можно было расслабиться.

На вид майору можно было дать лет двадцать восемь, члены экипажа выглядели и того моложе, кроме, разве что, прапорщика-стрелка. На земле, особенно в штатском, они и вовсе казались юнцами, и Лукашин завидовал - им еще летать и летать.