3.

Недели через две дядя Алеша снова приехал к нам на подводе. В Хилкове он снял избу, и для хозяйства ему понадобилась посуда, нужно было закупить сахару и какие-то сельскохозяйственные орудия. Собираясь возвращаться, он предложил моим родителям отпустить с ним и меня.

- Хочешь поехать с дядей Алешей? - спросила меня мать.

Разлука с матерью всегда была для меня в тягость. А тут я сам, по собственной охоте могу уехать. Но ведь я уже теперь большой, мне тринадцать лет. И я ответил, что поеду, хотя в моем сердце перемешивались два противоположных чувства - радость предстоящей жизни на новом месте и горечь разлуки с матерью. И я поехал. От радости забыл захватить свои приспособления для ловли бабочек.

Дивная была дорога - поля, луга, изредка рощи, дали неоглядные, там и сям села с колокольнями, деревни поменьше, воздух чистый, солнце, голубое небо с белыми облаками! Начинавшаяся колоситься рожь предвещала хороший урожай.

Приехали поздно вечером, уже в сумерки, наскоро поели, тетя Теся показала мне в сенях на помосте место, где я буду спать, и я сразу заснул. А на следующее утро дядя Алеша повел меня в яблоневый сад...

Как много тогда в Тульской губернии, да, наверное, и везде в черноземных и в нечерноземных местах, было фруктовых, и прежде всего яблоневых, садов! Вокруг каждого дома по городам и селам, вокруг цервей росли фруктовые деревья. В ту весну яблони цвели обильным цветом. Богородицк был весь белый от цветущих яблонь, и, наверное, вся средняя Россия тоже побелела. Гражданская война кончилась, люди возвращались к мирному труду. Забыл, в каком романе тех лет рассказывается, что цветущие яблони бодрили людей, вселяли в них надежду на лучшее будущее. Только в романе говорилось о будущем социализме, а на самом деле, распахивая землю, и засевая ее, крестьяне думали о лучших временах для себя, для своей семьи.

Кроме лопухинского сада - 14 десятин, в Хилкове был яблоневый сад одного зажиточного крестьянина - 10 десятин, вокруг церкви 2 десятины и еще сколько-то у каждого крестьянского двора. Наверное, и в соседних селах столь же много раскинулось яблоневых садов. А сколько их осталось теперь? Наверное, сады помещичьи и церковные давно распаханы либо заросли бурьяном.

Яблоки и отчасти вишни и груши стали неизменной пищей отощавших за годы голода и гражданской войны людей; избытками яблок и груш кормили свиней и гнали из яблок самогон.

Дядя Алеша показал мне на обширный, с густой травой заливной луг по той же, что и в Богородицке, реке Уперте. Двенадцать десятин раньше принадлежало Лопухиным и давали кое-какой доход. Фруктовый сад начинался почти сразу за церковью, засаженный дедушкой Сергеем Алексеевичем, когда в конце 80-х годов он купил имение.

Мы прошли сад и очутились у заросшего бурьяном бугра. К реке и в противоположную сторону расходились липовые аллеи. Этот бугор еще пять лет назад был домом, где обитала многочисленная и дружная семья Лопухиных, куда к гостеприимному хозяину приезжали друзья. И вся эта бьющая ключом жизнь рухнула, и дом погиб в пламени пожара. Дядя Алеша показал мне осколки цветных, печных кафелей: он их разыскал на пожарище и сложил в кучку. Мы прошли дальше, через старый фруктовый сад, посаженный еще предпоследним владельцем имения. Яблони стояли, протягивая корявые сучья, некоторые засохли. Тут требовалось приложить руки, отдельные сучки отпилить, иные яблони вовсе выкорчевать, на их место посадить молоденькие - словом, привести сад в порядок.

Дядя Алеша об этой реконструкции много раз говорил, отметил яблони, подлежавшие уничтожению, но дальше зарубок на стволах дело не пошло.

Мы вышли на опушку, на межу, и сели там на лавочку, называвшуюся богородицкой скамейкой. Дядя Алеша закурил трубку. Отсюда открывался обширный вид на долину Уперты, которая начиная от Богородицка была запружена несколькими плотинами и потому выглядела вполне широкой. На горизонте едва различался Богородицк. Высился тонкий шпиль колокольни на графской стороне. А совсем близко от нас, в какой-нибудь полуверсте, раскинулось село с новыми янтарно-желтыми соломенными крышами на новых избах, с новой кирпично-красной церковью.

История этого села Колычева весьма примечательна. Во времена крепостного права оно принадлежало хилковскому барину. Близость деревни его раздражала - пели девки и петухи, лаяли собаки, мычали коровы. В конце пятидесятых годов прошлого столетия он насильственно переселил крестьян, за несколько верст. На новом месте им жилось плохо. Колодцы копали глубокие, но воды было мало и она отличалась солоноватым вкусом. И скот пасти приходилось на скудном каменистом выгоне.

Шестьдесят лет жили крестьяне, вспоминая тихую и прозрачную Уперту, и детям своим передавали рассказы о чистой воде, о тучных лугах. Летом 1917 года, никого не спрашиваясь, они снялись со своих неприютных мест и за неделю построились там, где жили их отцы; а чтобы закрепить свое самовольное переселение, в течение нескольких месяцев они возвели кирпичную церковь...

Дядя Алеша занимался садом примерно так, как раньше занимались своим хозяйством помещики. Вставал утром поздно, тетя Теся его кормила, и он отправлялся в сад. Там всеми делами заправляли хромой Андрей и один старичок. Под их руководством две-три хилковские бабы окапывали яблони, ухаживали за огородом, а они оба возились с яблонями: где обрезали, где прививали, подставляли подпорки под начинавшие тяжелеть ветви...

Дядя Алеша садился со своими помощниками, закуривал трубку, выслушивал их доклады, давал советы, всегда очень дельные, но не всегда годные для осуществления на практике. Потом он шел к бугру, где раньше был дом; постояв там некоторое время в раздумье, он шел дальше к богородицкой скамейке, садился там и снова закуривал трубку. Если было жарко, он шел на реку, раздевался, бросался в воду, доплывал до противоположного берега и обратно, голый сидел на берегу и курил, к обеду возвращался домой, после обеда спал, потом садился на лавочку, к нему подходили хилковские старики, он вел нескончаемые беседы, а после ужина уходил к учителю или священнику. И до глубокой ночи втроем они дулись в преферанс.