Почесал солдат переносицу, смотрит на меня исподлобья и спрашивает:

- Верно она сказала?

- Ничего, - мол, - хорошо.

Оживился, осмелел и продолжает:

- Вот и я думаю - верно! Ведь коли баба свободна и по своей охоте к парню идёт - почему это грех? Та же милостина - парню-то где взять? И лучше ещё, а то - девку бы испортил. Ну, слово за слово, вижу я - чего-то нужно ей от меня, а сказать она не решается, смотрит ласковой кошкой и... и всё такое. "Тебе чего надо-то?" - говорю. А она - заплакала, стоит против меня, и слёзы из глаз у неё, как сок из берёзы. "Буду, говорит, просить тебя, Михайлушка, не позорь ты батюшку по праздникам, сделай милость! Гляди-ка, ночей-де спать старик не может, мотается по избе и всё ворчит и ругает всех: поп - лентяй, урядник - вор, становой - грабитель, до земского вплоть изругает всех и ревёт, да так ревёт, что жутко! А спросишь - что ты, батюшка? Кричит - прочь, позорище моё! Тебя с Мокейкой ради - куда я жизнь свою спустил, в чём мне радость, где покой? Кто мне защита? В зверях живу! Кабы силы мне, топором бы изрубил я вас, окаянных, пагуба вы моя, съели вы меня! Страшно, говорит, мне, Михайлушка, да и жалко его - отец ведь!" Я говорю: "Так ему и надо!" А у самого сердце ёкнуло, не то с радости, не то от другой какой причины.

И снова мнётся солдат, сконфуженно ёрзая по скамье, не смотрит на меня.

- Видишь ты, Егор Петров, знаю я это, как ночами от обиды не спится, тяжело это человеку, брат! Конечно, мне Кузьму нисколько не жаль, а при чём тут женщина эта? Однако и на неё позор падает - за что? Не сама она себе отца выбрала...

- В чём же дело-то?

- Погоди! Я тебе по порядку объясню.

И, виновато посмеиваясь, объяснил: улестила его Марья, приласкала, не может он теперь отца её обличать.

Говорю ему с досадой:

- Да я тебя три месяца уговариваю, чтобы ты бросил эти скандалы!

Он тихо говорит:

- Верно, три! А всё-таки будто измена!

- Кому?

- Правде!

И вдруг прояснел солдат, хлопнул ладонью по скамье.

- Время-то, Егор Петров, а? Бывало - всяк человек, лёжа на печи, как хотел, так и потел, а ноне, не спрося шабра, не решить тебе ни худа, ни добра - верно?

Рад, хохочет.

Рассказал я об этой беседе Егору, а он, дымя злейшими корешками своими, сквозь зубы ворчит:

- Ну, и дёшев народишко!

И, помолчав, добавил:

- А прибаутка верная - и здоровым, и хворым пришло время жить хором! Знаешь - и тут кусок пользы мы найдём. Если это решится, что Варвару Кирилловну в город, в типографию нашу, кухаркой или женой определим, самое милое дело тайник наш устроить у Астахова. Теперь ясно, что Гнедой в работниках будет у него, для того Сашку и прогнали.

- Ошибаешься ты, пожалуй? - говорю я, сомнительно покачивая головой.

- Я? - тихо воскликнул Егор, сощурив кремнёвые глаза. - Я, брат, на год вперёд все эти дела и поступки вижу, уж поверь!

Улыбаясь, он продолжает:

- Нет, перенести склад Кузьме в дом - это и приятно и безопасно: Мокей неграмотен, Марья не выдаст, а сам старик не найдёт - надо, чтобы не нашёл, это уж Гнедого обязанность.

- Говорят - избил старик Марью за связь с солдатом, - сказал я.

Егор равнодушно пояснил:

- Куда ему людей бить! Слаб уж, не может. Был в силах, так сына в дураки забил и оглушил на всю жизнь. Это Мокей колотил сестру, по отцову приказу, но он, глухой, сильно бить не смеет, боится Марьи, она сама его треплет, когда ей не лень. Видел я её сегодня - она шла с Варварой Кирилловной капусту рубить, - ничего, хохочет.

Пристально и задумчиво глядя на меня, он говорит:

- Всё это не важно, тёзка, всё это дребедень. А вот замечаешь ты или нет, что Авдей у нас всё больше скучает?

- Да, заметно.

- То-то. А не кажется тебе, что не по пути ему с нами?

Я не сразу ответил.

- Нет, будто бы не кажется.

- Будто бы?

Досекин усмехнулся, помолчал и снова тихо повторил:

- На год вперёд все дела вижу, да... От этого в сердце у меня будто смола кипит иной раз.

На скулах у него появились желваки, он протянул сквозь зубы:

- Понимаю я, что должны мы быть самые спокойные люди на Руси - не завтра наш праздник, не через год и не через десять лет, понимаю! Дела эвон сколько! Вся Россия - это как гора до небес вершиной. Да... Да, брат, всё это я понимаю и спокоен. Только боюсь - не убить бы мне кого!

Мне стало боязно за него, и жуткое коснулось сердца.

- Ты что? - спрашиваю, подходя к нему.

Но он уже оправился и заговорил мягче, с улыбкой в глазах:

- Спокойные люди - силища! О, господи, как мне всегда умиляет душу слесарь этот, убитый на Лесной. Вспоминаю о нём, и - всего меня приподнимает изнутри: вот - умер человек, а я питаюсь его силой и живу! Вижу все: приходят солдаты к нему, зовут - пойдём! "Это, спрашивает, вам и приказано убивать меня?" Не смеют ответить, а? "Жалко, говорит, вас, что, молодые ребята, начинаете вы жизнь свою убийством. Идёмте!" Застрелили они его. Какой народ! Даже обругать неохота таких. На третий день с одним из них сидел я в трактире - совсем разбитый человек: кобенится, лается, а глаза мёртвые. Спился он, наверное. А то - удавился. Видно было, что нельзя ему жить, - померла душа.

- Что с тобой, Егор? - снова спрашиваю я. Он встрепенулся, встал.

- Ничего. Так. Вспомнилось. Ну, ночью я иду в город; говори, что надо, пора мне.

И ушёл, спокойный.

Дней через десять я сидел поздно вечером с Варварой, рассказывая ей о древних русских народоправствах во Пскове и Новгороде, вдруг - топот на дворе, в сенях, и входит Досекин с Авдеем.

- Добрый вечер! - здоровается Егор, спокойно и громко. - Помешали мы? Извините, коли так! Вот, у Авдея - новость.

Никин бросил в угол шапку, пригладил волосы и, оглянув комнату, просит:

- Ты, Варвара Кирилловна, помолчи о том, что я скажу...

- Покланяйся, может и помолчу! - недружелюбно отвечает Варя.

Он сел, согнулся вдвое, локти на коленях, голова между ладонями зажата, потом выпрямился, вытянул ноги, плюнул на пол.

- Ты рассказывал бы, - предлагает Егор, закуривая.

- Дело такое, - глуховато начал Никин, - узнал Кузьма Астахов, что Марья живёт с Гнедым... Я, Варвара Кирилловна, потому сказал - помолчи, что дело это не общественное, а моё, видишь ты...

Варя удивлённо посмотрела на него и молчит. Егор держит перед лицом папироску и, осторожно сдувая с неё пепел, говорит: