— Что тебе нужно от нас и нашей машины? — спрашиваю я.

— Нашей? Серьезно? — спрашивает Итэн.

— Моей, — поправляюсь я. Мы с Итэном стоим рядом, очень спокойно. Итэн держит свиную голову, которую не увидит ни один человек. Но, наверняка, ясно видит Грэйди. Он, впрочем, не показывает своей осведомленности. Рассматривает нас, сжимая свой призрачный мегафон в руке. Потом тьма начинает расползаться от его пальцев, и вот вместо мегафона, Грэйди уже сжимает пистолет.

— Не заставляйте меня применять силу, мальчишки, — он вздыхает, наставляет пистолет то на меня, то на Итэна. — Я решил навестить семью, чтобы выполнить последнее пожелание Доминика — спасти его бабушку из лап мерзких нечестивцев и кровосмесителей, но дома никого не оказалось. Наверное, мы разминулись. И я решил немножко подождать. А тут смотрю, вы едете. Дай, думаю, пообщаюсь с моими милыми родственниками. Дай, думаю, их обниму. А они, мои дорогие, даже видеть меня не хотят.

Грэйди, наконец, стреляет ровно между нами. Пуля, кажущаяся настоящей, врезается в лобовое стекло моей машины, которое тут же взрывается звенящим салютом из осколков. А потом тьма вдруг разливается в машине, будто попала туда не пуля, а дымовая шашка. Я оборачиваюсь и вижу, как в этой темноте исчезает моя машина, тает, скрывается, впитывается в нее.

Мне становится вдруг обидно, будто мне шесть лет, и кто-то взрослый отобрал у меня что-то любимое. Я снова смотрю на Грэйди, а он, улыбнувшись улыбкой Доминика, говорит:

— Ах, как жаль, — и смотрит куда-то за мою спину. Оглянувшись снова своей машины я больше не вижу. Радостно только, что Итэн забрал череп и бутылку. Все остальное, по меньшей мере, очень грустно. Моя раритетная машина отправилась в страну вечных хайвеев, а я могу только стоять и надеяться, что туда же не отправимся мы с Итэном.

— Где же вы были? — спрашивает Грэйди. — Что-то задумали, да? По глазам вижу, что-то задумали.

Он подходит ближе, оставляя за собой следы. Походка у него нетвердая, но в теле Доминика он явно чувствует себя лучше, чем в теле Мильтона. Когда Грэйди оказывается совсем близко, я вдруг чувствую, что от Доминика больше не исходит запаха жвачки. От Доминика пахнет теперь смертью и землей, увядающими цветами, кладбищем. Запах такой сильный, что едва не сбивает меня с ног. Судя по тому, как хватается за меня Итэн, ему тоже не очень понравилось. Грэйди хрипло смеется, как никогда не смеялся Доминик:

— Не нравится вам?

А потом вдруг рычит, совершенно нечеловеческим голосом, и зрачки у него одномоментно становятся алыми, как кровь:

— Вы правда думали, что у вас получится провести меня детским фокусом?!

И когда он только протягивает руку к Итэну, я вдруг чувствую, что готов и более того, что сейчас — самое время. Наверное, мой нынешний стресс сильнее, а может быть нужно защитить Итэна, поэтому я не медлю, мне не нужно ждать, пока моя темнота соберется у кончиков моих пальцев. Я могу выбросить ее сразу и всю, с невероятной быстротой. В процессе я осознаю и еще кое-что: я могу предать ей определенные качества. Я и добавляю остроту, твердость, чтобы моя темнота стала оружием. И тут же вижу, как волна, рванувшаяся от моей ладони, приобретает очертания, острые края, будто в момент обрастает осколками стекла, длинными острыми лезвиями, словом тем острым и твердым, что я могу представить. Волна достигает Грэйди, и я еще успеваю подумать, что не хотел бы причинить вред Доминику, прежде, чем понимаю, что ему уже нельзя причинить вред. Черные, острые края моей темноты проходят через него насквозь, пробивая ему грудь, и я ожидаю, что прыснет кровь, но Грэйди мгновенно исчезает, растворяясь в темноте, которая стелится по земле, как тень в полдень. Но я не собираюсь останавливаться, я веду свою волну дальше, за этой тенью, взрывая асфальт, как землю.

— О, Господи, — говорит Итэн. — То есть, нихрена себе.

Свободную руку я протягиваю Итэну.

— Отдай бутылку. Свиной череп мы, наверняка, найдем, если что еще раз.

Итэн отдает мне бутылку, я чувствую ее обжигающий жар в руке, и это, кажется, придает мне сил.

— А теперь не стой, а попробуй добыть нам тот Шеви на обочине!

Тень Грэйди поднимается все выше и уходит все дальше, но и я правлю своей волной, пытаясь достать эту дрянь. Мне кажется, что если я захочу, моя черная, похожая на сотни лезвий кровь могла бы пропороть даже небо. Но, в конце концов, как папа и говорил, моя темнота кончается, полностью покидает мое тело, замирает в виде, похожем на ледяную скульптуру причудливого узора, на высоте около трех метров. Тень Грэйди легко скользит между острыми краями моей темноты, и на вершине, он снова принимает образ Доминика, замерев на одной ноге, балансируя на самом верхнем из острых, похожих на осколки, краев.

Грэйди замирает, раскинув руки, как канатоходец, и носок красно-белого конверса замирает неподвижно тоже, оставаясь на острие.

— И это все, на что ты способен? — спрашивает он певуче.

— Ты правда пересмотрел фильмов. Серьезно. Прямо пересмотрел.

Но Грэйди будто бы меня не слушает, продолжая увлеченно балансировать.

— Впрочем, это довольно много. А теперь, если позволишь, я покажу тебе, что есть у меня.

Ступня Грэйди скользит вниз, будто он готов съехать, как особенно непоседливые дети катаются с перил. Но тут же, Грэйди исчезает снова. Я пытаюсь отозвать свою темноту обратно, чтобы увидеть его, и почти тут же чувствую оглушительный толчок в грудь, заставляющий меня свалиться на асфальт, крепко треснуться об него затылком. Бутылку я все еще сжимаю в руке, и жар от нее будто бы поднимается выше, к локтю. А может быть я просто стукнулся.

Грэйди оказывается сверху, и я вижу перед собой синие глаза Доминика с красными зрачками Грэйди. Он перехватывает меня за горло, пальцы его, большой и указательный, давят мне на шею.

— Глупенький мальчик, ты правда считаешь, что победишь? Я вернул тебя из могилы. Я вытащил тебя из-под земли. Ты был бессловесным, лишенным дыхания и сердца, мертвым. Знаешь, как легко я могу вернуть тебя в это состояние? Только представь. Помнишь, что чувствуешь, когда умираешь? Помнишь, Франциск Миллиган?

И я вдруг чувствую, на грани между воспоминанием и реальностью, как под пальцами Грэйди, будто под лезвием мясницкого тесака, расходится кожа и брызгает кровь. Я чувствую, как не хватает воздуха, как больно, как быстро темнеет в глазах, как хрустит моя кость.

Только чувствую, этого не происходит. Но и чувства раскрошенной под ножом кости вполне достаточно, чтобы едва не сойти с ума. Я чувствую, что умираю.

Калигула говорил палачу перед казнями: «Бей так, чтобы он чувствовал, что умирает.»

Неужели это моя последняя мысль? Пальцы мои слабеют и немеют, я чувствую отдаляющийся холод в них. В конце концов, я выпускаю бутылку, и она с тихим звоном катится по асфальту.

Я даже пошевелиться не могу, так пусто у меня внутри, будто вся кровь моя оказалась снаружи меня. Мне холодно, страшно и темно.

Я умираю, а Грэйди даже не душит меня, просто сидит сверху, крепко удерживая. Его красные зрачки, неподвижно-узкие, похожи на зрачки какой-то неведомой ящерицы.

Мир рассыпается перед глазами, как разбитое стекло, по кусочкам исчезает. А потом я вдруг снова могу вдохнуть, а потом вдруг могу и слышать. И я слышу невероятно громкий, нечеловеческий, будто бы на одной ноте, крик Грэйди. Открыв глаза, я с полминуты не вижу ничего, а потом вижу Морриган, которая бьет, Грэйди выроненной мной бутылкой, судя по всему не в первый раз. И Грэйди, судя по всему очень больно совсем не от силы удара.

Он оборачивается к Морриган, но кто-то будто останавливает его движение.

Я слышу Доминика, он говорит:

— Нет!

А потом мне становится легко и спокойно, как никогда еще не было, и я закрываю глаза, думаю, что, наконец, вспомнил, как это, умирать.

А вот так: совсем не страшно — в самом конце.

Когда я снова прихожу в себя, первым моим ощущением становится тепло. Будь я мертвым, я бы чувствовал только холод, поэтому глаза я открывать не спешу. Мне некуда спешить. Я чувствую, как чей-то острый нос утыкается мне в висок. Еще ничего не видя, я понимаю, что лежу дома, в своей комнате.