Мэнди молчит, потом добавляет:

— Еще он сказал: хорошо, что таких ситуаций не бывает. И: отключите меня от аппарата, если у меня не будет вставать на медсестер, когда я стану старым.

Странно, но даже последние слова Мэнди не сбивают накал силы вокруг нее, не делают ее более человечной, злой или смешной. Она в принципе оказывается вне системы координат, лишенная качеств, которые я могу назвать человеческим языком.

Ивви делает шаг назад, утыкается в закрытую дверь, мотает головой.

— Господи, — говорит Ивви. — Господь Всемогущий, кто ты?

— Сестра твоего отца, — Мэнди замолкает ненадолго, а потом смеется. — Это еще тетей называется.

Ивви вдыхает воздух и, кажется, забывает выдохнуть. Она испугана, но есть и что-то еще. Понимание. По крайней мере какая-то часть того, что Ивви хочет понять, становится ей понятной.

— Ты поможешь нам? — спрашивает Мэнди.

— Я попытаюсь, — отвечает Ивви, голос у нее едва слышный.

— Тогда слушай, потому что ты часть семьи и имеешь право знать.

Мэнди рассказывает все с самого начала. Все, что я узнал от Зоуи и рассказал ей. Я бы посмеялся над игрой в испорченный телефон, но Мэнди передает все невероятно точно, мне кажется даже точнее, чем передал я.

Мэнди встает с колен, и вместе с этим исчезают тени, и та невероятная сила, которая ее преобразила.

— Тогда в одиннадцать сорок будь у входа на Сент-Луис. Хорошо, девочка? И извини за чашки, случайно, честно говоря, получилось. За стол тоже извини!

Мэнди идет в коридор, а мы с Ивви остаемся стоять.

— Ты в порядке, кузина? — спрашиваю я.

— А ты как думаешь? — огрызается Ивви. А потом серьезно добавляет:

— Впрочем, я в порядке намного большем, чем думала, что буду.

Еще немного помолчав, она говорит голосом почти обычным:

— До вечера, кузен.

— Фрэнки, мне долго тебя ждать? — кричит Мэнди. И я, еще чуточку посмотрев в зеленые глаза Ивви, по которым никакого страха уже не прочесть, иду за Мэнди.

На улице, стараясь перекричать шум дождя, я спрашиваю:

— Что это было?

— Я просто перестала сдерживать свою силу, — говорит Мэнди.

— Ты была похожа на богиню.

Но Мэнди только смеется:

— В детстве мы с Райаном играли в Исиду и Осириса.

— Думаешь Ивви согласилась из страха?

— Из причастности, — говорит Мэнди. — А может быть теперь, когда она все видела, уже нельзя было сказать «прекрати нести бред, я не собираюсь участвовать в вашей шизофрении».

К чести Мэнди — передразнить Ивви получилось у нее смешно, легко и успешно. Я молчу, чувствуя, как вымокаю до нитки и как дождь хлещет мне по щекам и лбу почти больно.

Только оказавшись в машине Мэнди — оранжевом Мазератти, я понимаю, почему Ивви согласилась.

Ощущение, когда Бог говорит с тобой и просит тебя. Наверное, что-то такое чувствовал Авраам.

И он не мог отказаться. Не мог не оставить Харран, хотя может быть, только может быть — очень не хотел его оставлять.

Сама мысль кажется мне страшно грустной.

Мой папа невероятно пунктуален.

Однажды в детстве, когда мои моральные нормы не были еще крепкими, как кости, а были мягкими, как детские хрящики, я украл один из подарков Данни Блума, который имел неосторожность пригласить волка в моем лице на свой день рожденья. Робот-трансформер в яркой упаковке соблазнял меня так долго, что в конце концов, я стащил его прямо со стола и принес домой. Сам не понимаю, почему. Родители купили бы мне такого же, если бы я попросил. Но меня пленял именно этот робот, он был для меня особенным, несмотря на тысячи точно таких же в магазинах по всей стране. Наверное, потому что он принадлежал Данни Блуму.

Когда папа узнал о краже, я вынужден был гулять рядом с домом Данни ровно сорок пять минут, чтобы робот в моем рюкзачке призвал или же, впрочем, не призвал меня к раскаянию.

Вне зависимости от того верну я робота в первые пять минут или не верну вообще, я должен был подумать над своим поведением. Стоит ли говорить, что робота я вернул примерно на двадцатой минуте, как бы мне ни было жалко с ним расставаться. Бродить вокруг дома Данни и знать, что он там, наверняка, ищет среди других подарков тот, о котором мечтал, было довольно неприятно.

С Данни мы с тех пор не общались, потому что я был раскаявшийся, но вор.

А папа мой приехал ровно через сорок пять минут, даже не поинтересовавшись, вернул я краденное или нет. Сорок пять минут — время урока, вот и все. А научился ты чему-то за это время или нет — исключительно твое дело.

История, на поверку, не о пунктуальности, а о выборе и сложных моральных вопросах моих девяти, но папино чувство времени показывает отлично. Словом, мой папа действительно никогда не опаздывает, поэтому ровно в одиннадцать тридцать пять мы паркуемся недалеко от кладбища Сент-Луис, а ровно в одиннадцать сорок — стоим у входа и ждем Ивви.

Кладбище Сент-Луиса даже в нашем необычном городе — необычное место. Ежегодно тысячи туристов испытывают свои нервы на прочность, пытаясь там заблудиться. Традиционных могилок на кладбище нет, а есть маленькие каменные склепы, увенчанные ровными крестами, обставленные свечами, которые у нас принято зажигать, чтобы душа мертвого не заблудилась по пути в рай. Склепы мы строим не от излишней аристократичности или избытка архитектурных фантазий. Дело в том, что земля в Луизиане болотистая, влажная, поэтому хоронить трупы в земле довольно антисанитарно и способствует распространению кадаврина, а не тихой, чистой скорби. Кроме того пару раз, на заре существования города, наводнения приносили неожиданных гостей из-под земли, так что решено было обезопасить мертвых каменными стенами.

Поэтому главное наше кладбище больше всего напоминает не кладбище, а некий хитроумно спланированный город мертвых со своими улицами и проспектами. Одни склепы новые, бело-меловые, другие — щербатые и серые от времени, которое текло через них, но все они спланированы примерно в одном стиле. Наверное, населением нашего города руководит некая подспудная солидарность в смерти.

Мы стоим у входа, огороженного невысоким черным забором. Каменный столб с крестом, вбитый между воротами кажется еще внушительнее в темноте. Морин и Морриган держатся чуть в стороне от нас. Даже решив с нами сотрудничать, они не стали любезнее. Отец и Мэнди поддерживают Мильтона — его ощутимо шатает.

— Это против Господа, против его мира, это так неправильно, — бормочет Мильтон. Голос у него хриплый, усталый, и глаза ужасно воспаленные, а бледный он настолько что, кажется, почти светится в темноте. — Это запрещено, это запрещено, это против правил.

Морриган, явно согласная с Мильтоном, складывает руки на груди, говорит:

— Итак? Где эта ваша Ивви?

— Она придет, — говорит Мэнди. — Поверь, подруга, в ней я сомневаюсь меньше, чем в тебе.

— Что ты сказала?

— Леди, — говорит Итэн. — Может быть нам стоит относиться друг к другу с большим…

— Заткнись! — говорят Мэнди и Морриган одновременно.

— Пониманием, я хотел сказать пониманием, — продолжает Итэн чуть менее уверенно.

Морин вздыхает:

— Успокойся, Морриган. Мы здесь вовсе не для того, чтобы пререкаться с осквернителями мира Господа нашего.

— Спасибо, — говорю я. — Чудесно, что мы так хорошо друг друга знаем.

Но Морин не обращает на нас внимания.

— Мы здесь, чтобы вырвать твоего сына из места, которое хуже, чем ад.

— Из «Бургер Кинга»? — спрашиваю я.

Морин, в отличии от ее раздраженной дочери, выглядит совершенно спокойно. Будто и не собирается пачкать свою душу темными ритуалами на кладбище.

— Как ты думаешь, где сейчас душа твоего брата, Франциск? — спрашивает меня Морин. Глаза ее синие и холодные, как северное море. Не дожидаясь моего ответа Морин продолжает:

— Среди всех поглощенных Грэйди душ, совсем один в месте, где каждый плачет или кричит от боли.

Морин говорит без жалости, просто констатирует факт.