И сейчас я умру.

Доминик говорит:

— Привет, Франческо.

И я хочу было ответить: Привет, Доминго. Но не могу, слишком задыхаюсь от покидающей меня темноты, клубящейся вокруг, готовящейся стать Грэйди.

Доминик быстрым, неуловимо-привычным движением вскидывает руку, и я вижу, что у него в руке нож. Не удивительно для Доминика.

Отлично, что он меня убьет. Наверное, из милосердия, чтобы я не мучился. А может, чтобы Грэйди не успел сквозь меня пройти.

Но Доминик вгоняет нож мне в плечо: туда же, куда стрелял, и проворачивает его. Боль вполне выносимая, хотя и сильная, но главное — вполне земная. Это вовсе не боль умирания. Когда Доминик вынимает нож, кровь, черная кровь, вместе с темнотой, в которой Грэйди, хлещет на землю. Он — везде: в моей крови, в моих легких.

Я вижу, что Мильтон вполне пришел в себя тоже. Только его и Доминика я вижу за темнотой. Мильтон хватает бутылку, крест на которой продолжает светиться, и Мильтон вскрикивает, потому что бутылка обжигает ему руку, как мне в магазине.

А потом он приставляет бутылку к ране на моем плече, и кровь хлещет уже туда. Я хотел бы сказать что-то вроде «вы с ума сошли?», но на это меня тоже не хватает.

Вдруг в легких у меня пустеет и воздух проникает в них, холодный и режущий. Наверное, примерно такие ощущение вызывает трахеотомия. Я вижу, как темнота, вместо того, чтобы шириться и расти, редеет. И понимаю, что ее затягивает внутрь бутылки в руке у Мильтона.

— Долго я должен держать волшебный пылесос? — спрашивает он.

— Пока не уберешься так, чтобы ни пылинки не осталось, братик, — я слышу папин голос.

Постепенно темнота рассеивается, и луна, открывшаяся мне, кажется солнцем. Она снова светит, и я понимаю, что все закончилось. Наша семья стоит вокруг нас с Мильтоном и Домиником, и вид у всех, даже у Морриган, самый взволнованный.

Когда последнее облачко темноты оказывается в бутылке, Мильтон закупоривает ее, встряхивает, как будто смешивая коктейль.

— Готово, — говорит он.

Но как он узнал, что нужно сделать? Как Доминик узнал? Каким образом я вообще жив, если Грэйди заперт в бутылке, и во мне его частицы не осталось? Как много нужно узнать.

Я говорю, наконец:

— Привет, Доминго.

И втягиваю носом холодный и вкусный, как фруктовый лед, ночной воздух.

Есть такое удивительное чувство: ты сделал все важное и нужное, а теперь можешь возвращаться домой.

Никогда до этого момента я не испытывал его с таким первобытным восторгом. Может быть, дело в том, что кровь все еще льется из моей раны на плече, и кровопотеря делает сознание легким, а может быть я правда так счастлив оттого, что все закончилось.

До наших машин мы бредем в полном молчании. Морриган ведет Доминика за руку, и мне думается, что это вершина материнской нежности, которую она может себе позволить. Меня поддерживают папа и мама, а Мильтона Ивви и Итэн.

Только Морин вышагивает впереди в гордом одиночестве и осознании, видимо, собственной значимости как самостоятельной личности.

Наверное, надо будет заехать в больницу. Наверное, надо будет расспросить папу обо всем, что случилось, потому что папа все знает.

— Ты держишься, слюнявчик? — спрашивает мама. И я вдруг ловлю себя на том, что опять и опять мысленно называю Мэнди мамой.

— За исключением того, что довольно обижен, потому что ты обзываешься?

— Да, милый, за этим исключением, ведь никого не волнуют твои чувства, — улыбается папа. И я слышу, как он беззастенчиво лжет.

Ноги я переставляю со значительным трудом, но есть одна мысль, которая придает мне сил.

Мы возвращаемся домой и, если врачи в больнице будут достаточно расторопны, сшивая края моего боевого ранения, я смогу успеть на повтор «Событий прошедшей недели с Джоном Оливером» в шесть утра.

Зоуи ждет меня в мире мертвых, темном и бесприютном. Сегодня здесь Дублин, лишенный всяких огней. Я иду по мостовой, какой ее помнит Зоуи и смотрю на дома, какими их помнит Зоуи. Дублин — яркий, цветной город, но здесь нет цветов.

Впрочем, я уверен, Зоуи любит свой дом и таким.

Она качается на качелях в одном из дворов. Это ведь город Зоуи, здесь все, что она когда-либо помнила в том порядке, в котором она хочет. Я слышу далекий шум моря.

Качели цепочные и поскрипывают жалобно, нежно, будто о чем-то своем поют.

Я сжимаю в руке бутылку с Грэйди Миллиганом. Мне стоило некоторых усилий перетащить ее в мир мертвых, но мы постановили, что так будет безопаснее.

Зоуи говорит:

— Здравствуй, Франциск.

Она резко останавливается, тормозит, упершись ногами в землю, подняв песок вокруг туфелек. Ее рассеченная щека обнажает белые зубы, как жемчужины в алом бархате.

— Все еще кровоточит? — спрашиваю я.

— И всегда будет. Я ведь братоубийца.

— А вот, кстати, и твой брат, — говорю я, протягивая ей бутылку. Она берет ее в руки, рассматривает, прикладывает к уху, как раковину, чтобы услышать море.

— Спасибо, Франциск. Я буду ее беречь.

Глаза у нее вдруг становятся совсем грустными, и она отворачивается. Теперь я вижу только прекрасную сторону ее лица.

— Ты молодец, вы все молодцы.

— Он не вернется? — спрашиваю я.

— Чтобы он вернулся, нужно найти бутылку, провести обряд и разбить ее. Без обряда с ней сделать ничего нельзя. Словом, все довольно надежно, если я правильно понимаю.

— Почему ты выбрала именно меня? Почему ты говорила со мной, Зоуи?

Она молчит, некоторое время рассматривая что-то далекое, чего не видно мне.

— Ты меньше остальных похож на него внутри. В тебе меньше всего Грэйди. Это забавно, потому что в тебе больше всего его крови.

— И именно эта кровь в бутылке, — говорю я. — Потому что в ней был Грэйди. Какая ирония.

— Частица его темноты, соединившись с которой, он пытался попасть в круг. Часть притягивает целое.

Я смотрю на качели, продолжающие качаться без Зоуи.

— Но как об этом догадались Мильтон и Доминик?

— Мильтон слышал все мысли Грэйди, но кроме того и мысли всех убитых им. Думаю, он проделал неплохую умственную работу, чтобы вычленить нужное. Мои комплименты.

— А Доминик?

— Не знаю, Франциск. Спроси у него сам.

Мы оба молчим. Зоуи поворачивается ко мне, но ее длинный шрам вовсе не вызывает у меня страха и отвращения. Я улыбаюсь ей, и она улыбается мне, как самая красивая девочка может улыбаться самому счастливому мальчику.

— Забавно, до чего ты похож на Грэйди внешне.

— У меня неликвидные рога и глаза цвета мультяшного дьявола?

— Нет, но однажды Грэйди был человеком.

Она вдруг подается ко мне, и мне кажется, будто сейчас она меня поцелует. Но Зоуи только хлопает меня по плечу, говорит.

— Если что — заходи. Мы ведь семья.

Утром я просыпаюсь довольно поздно и с удивлением осознаю, что плечо не ноет. Наверное, начинает привыкать к неудачам с ним приключающимся. А может быть, обезболивающее еще действует.

Первым делом я захожу в комнату Мильтона. Он валяется на кровати в окружении пустых пачек из-под сигарет, шоколадок и орешков. Мильтон еще с ночи играет человека как минимум дважды смертельно больного.

— Твоя мать надела мне тарелку с хлопьями на голову полчаса назад, — говорит он.

— Спорим, ты был невыносим?

— Возможно.

Мильтон собирает автомат, части его валяются среди цветастых оберток, разорванных упаковок и прочего мусора.

— Вот ты свинья.

— Вот ты слюнявчик.

Я сажусь на край кровати и улыбаюсь ему.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ха! Хреново! Но банка «Доктора Пеппера», возможно, могла бы это исправить.

— Почему ты сам не можешь взять?

— Потому что мне хреново. И еще потому что на кухне твой отец и Морин ведут переговоры.

— Переговоры? — переспрашиваю я. — А Доминик там есть?

Мильтон делает круглые глаза и высовывает кончик языка.

— А вот сходи мне за газировкой и узнаешь.