— И вы уверены, что мы будем играть по вашим правилам?

— А других правил у вас нет, — сказал Шацар. Он надавил рукой ей между лопаток, склонился к ней, почти коснувшись губами ее губ. Музыку в этот момент заело, из простой, старомодной мелодии, она моментально стала атональной, неправильной, прерывающейся.

Они оба замерли, будто сбой в мелодии стал сбоем в них самих. В конце концов, Шацар мотнул головой, будто шипение и визг приемника пугали его, оттолкнул ее, и Амти подумала, что упадет, но, в последний момент, Шацар перехватил ее за запястье. Выражение его лица приобрело задумчивость и отстраненность, будто он понятия не имел о том, что говорил или делал секунду назад.

— Дополнительные сведения, — сказал он. — Сейчас. Твои друзья с большой вероятностью тебя заждались.

Шацар сидел у окна, от свечки остался лишь огарок, но Шацар не собирался откладывать учебник. Света в комнате Шацара не было — он жил практически на чердаке, в комнатушке, больше похожей на кладовку, где были только окно и кровать.

Для начала его, конечно, поселили с соседом, как и других учеников. Эсгат, Инкарни Разрушения, ненавидел его. Впрочем, казалось, он ненавидел всех. Шацару было все равно, и они поладили. Однако магию Эсгат контролировал слабо, оттого однажды он едва не выжег Шацару внутренности. Шацар не просил его отселять, но госпожа Айни выделила ему отдельную комнату.

Она хорошо относилась к Шацару.

А Шацару нравилось в школе. Мардих отдал его госпоже Айни, рассказав о том, что Шацар сделал в лесу. Теперь она называла Шацара Инкарни Осквернения, Тварью Стазиса.

Шацар уже понял, что это значит — шифры и коды. Саму себя госпожа Айни называла Инкарни Безумия, однако Шацар до сих пор не понимал, в чем ее сумасшествие. Она казалась абсолютно нормальной. Разве что, госпожа Айни всегда ходила в трауре. Она носила черную бархатную накидку с цветочным узором и атласными лентами. Накидка была приятной на ощупь.

Госпожа Айни говорила, что хочет сделать из Шацара шпиона. Для этого Шацар изучал математику, литературу, биологию, историю. Госпожа Айни говорила, что Государство можно уничтожить только лишь изнутри. Когда Шацар спросил, что такое Государство, госпожа Айни ответила, что это место, где он жил с отцом. Шацар согласился, что это место надо непременно уничтожить.

Госпожа Айни не заставляла его рассказывать о себе, она лишь говорила, что Шацар может писать ей или беседовать, если ему захочется. Два месяца Шацару этого совсем не хотелось.

Он решал уравнения, цифры занимали все его время, плыли под веками, когда он засыпал.

Уравнения получались у Шацара хорошо, от этого и все вокруг становилось прочным, стабильным, будто Шацар возводил с помощью цифр какие-то невидимые стены. На самом деле ему нравились все предметы. Не было ничего, что оказалось бы неинтересным. Еще Шацару нравились походы в столовую, где еда всегда или почти всегда, была разной. И, конечно, Шацару нравились перемены. Чаще всего он качался на качелях и наблюдал за другими детьми. В их играх и разговорах была система, они делали и говорили вещи, которые Шацар запоминал.

В первый раз он пришел к госпоже Айни, чтобы сказать ей — спасибо. Так было принято, он читал и видел. Сначала Шацар говорил книжными фразами, но ей они не понравились. Потом он говорил ей фразами других детей, но и они госпоже Айни не понравились.

Госпожа Айни сказала, что ей будет интересно, когда Шацар захочет говорить с ней своими словами. Свои слова нашлись у него не сразу. В конце концов, Шацар сказал:

— Я бы умер один.

Она кивнула, и он ушел.

Впоследствии он чаще стал говорить с ней. Госпожа Айни не считала, что в молчании есть что-то дурное. Она говорила, что если Шацар хочет разрушить Государство, ему нужно уметь говорить, потому что слово — разрушительнее всего остального на свете.

Шацар старался. Для начала он стал писать. За месяц он извел четыре тетради, в которых записывал собственные мысли. Постепенно, мысли, переложенные на бумагу, стало проще озвучивать. Сейчас в беседах с госпожой Айни, он читал то, что писал, а она комментировала. Завтра Шацар снова собирался к ней, ему нужно было доделать уроки и вести дневник.

Уравнение все никак не складывалось, икс оставался скрытым, это раздражало Шацара. От бессильной злости его отвлек навязчивый стук в окно. Шацар увидел Мардиха, тот клювом стучал в стекло. Шацар отвернулся, но стук не прекратился. Он щелкнул по стеклу, однако Мардих не улетел. Видимо, единственным способом избавиться от навязчивого шума было впустить Мардиха. Шацар открыл окно, холодный ветер ворвался в душную комнату, потушил огарок свечи, оставив Шацара в темноте, окрашенной только алым светом луны.

Мардих не спеша и с достоинством вошел.

— Что они себе позволяют? — спросил он.

Шацар пожал плечами. Вспомнив, о чем говорила ему госпожа Айни, он добавил:

— Не знаю.

— Лучше бы ты спросил: кто эти загадочные они, Мардих?

— Кто?

— Царь и его новый советник! Они выгнали меня!

— А, — сказал Шацар, памятуя о том, что нужно что-то сказать.

— Ага, — сказал Мардих. — Верой и правдой я служил нашему царю, и вот меня выгнали, потому что я — птица! Подумать только!

Шацар порылся под кроватью, достал кусок вяленого мяса из коробки и показал Мардиху, но тот сказал:

— Я со своим!

Он втащил с подоконника мышь, и Шацар захлопнул окно.

— Так вот, они выгнали меня из дворца, они отобрали мою комнату.

Шацар некоторое время помолчал, а потом выдавил из себя:

— Что с того? Ты можешь жить где угодно. Ты же птица.

Мардих явно оскорбился. Он сказал:

— Нет уж, рядом с замком я больше не появлюсь. У меня есть чувство собственного достоинства, есть гордость, есть…

— Мышь.

— Что?

— Мышь есть. У тебя.

Мардих посмотрел на него блестящими бусинами глаз, пару раз моргнул и сказал:

— Лучше было, когда ты молчал.

— Да.

— Что, да?

— Тогда было лучше.

Мардих снова моргнул, потом вспорхнул под низкий потолок, пронесся к двери и сел на ручку.

— Ты не понимаешь.

— Ты забыл мышь.

— Я чувствую себя оставленным, покинутым всеми одиноким стариком, которого…

Без сомнения, он врал. Шацар был более чем уверен, что Мардих натворил что-то, приврал кому-то важному о чем-то важном и выгнали его за дело.

— Словом, я здесь поживу, — сказал Мардих после паузы. — Места я много не займу, я лишь крохотная пташка, которой…

— Мышь. Забери свою мышь. Она разлагается на моей кровати.

— … которой нужен дом, приют, теплое место, где можно было бы укрыться от шторма, в который бросила меня жизнь…

— Нет.

— Жестокая, жестокая жизнь!

— Да.

— Которую я спас тебе.

— Наверное.

— Ну чего еще ты от меня хочешь?

— Пришибить тебя книжкой.

— Поэтому я устроюсь на этой высокой, чудесной балке, где ты меня не достанешь, — кивнул Мардих без малейшего удивления. Он снова взлетел вверх, предварительно подхватив свою мышь.

— Госпожа Айни не разрешит, — сказал Шацар с надеждой. А потом он вспомнил, как госпожа Айни переживала о новом облике Мардиха и сокрушалась о том, что они больше не смогут проводить вместе время. Может быть, Шацару стоило предложить ей взять старого, болтливого сорокопута, которого теперь представлял из себя Мардих, в свою комнату?

Шацар чиркнул спичкой, зажег жалкий фитиль огарка и снова открыл тетрадь. За его спиной слышался треск разламываемых мышиных косточек. Так у Шацара появился новый сосед в его крохотной, слишком маленькой даже для него одного, комнатке.

Амти перевернулась на кровати, спокойный сон мешал ей выбраться из дремы окончательно. Мягкая постель казалась райским местом, Амти зевнула.

— Ты проснулась? — спросила Эли. — Адрамаут велел померить температуру.

— Я не проснулась, — ответила Амти.

Полтора месяца, которые отпустил им Шацар сократились уже на две с половиной недели, а Амти все никак не могла помочь хоть чем-нибудь. В основном, она лежала в постели, страдая от головокружений, субфибрильной температуры и насмешек Мелькарта. Еще она спала. Адрамаут говорил, что ей нужно обследоваться, но ни о каком обследовании и речи не шло, потому что анализ ее крови в любой клинике показал бы, что она Инкарни. Единственным лекарством для нее в таком случае была бы пуля. Смерть.