Шацар наблюдал за струйкой крови, стекавшей по его животу. Саянну стояла над ним, ее тихий, певучий смех, наверное, испугал бы сейчас отца. Саянну совершенно по-женски подалась к нему, взяла за подбородок.

— Ты — мужчина, Шацар. Маленький, но мужчина. Поэтому ты никогда не поймешь, что такое Мама. Для вас женские циклы — неизъяснимы, все в природе подчиняется циклам. Этого вам не понять. Но ты сойдешь в качестве жертвы.

Шацар смотрел на нее спокойно, глаза его ничего не выражали. Ему не было обидно, он смотрел на Саянну с интересом. Ее зачарованные, блестящие в темноте глаза были удивительно прекрасны в момент, когда небо снова вскрыла молния. Сестры зашептали что-то, и Саянну раскинула руки. Ее зубы заблестели, она закрыла глаза. Шацар почувствовал руки сестер у себя на животе. Они расцарапывали порез, заставляя кровь течь быстрее.

Они стояли посреди бесплодной земли их сада, и Шацар слышал, как далекие, страшные удары волн разбиваются о камни. И вот ему показалось, вновь показалось, что кто-то или что-то смотрит на них с маяка. Теперь сестры гладили его, размазывая воду и кровь по его коже. Шацар больше не отрывал взгляда от маяка. Волны бесновались далеко внизу, и Шацару казалось, будто жар и свет невидимого огня озарили их. Нет, не жар и не свет. Анти-жар и анти-свет. Саянну схватила его за руку, ее кожа стала нечеловечески, неправильно теплой, жаркой. Это тепло не напоминало Шацару даже лихорадку — это было иное тепло, страшное тепло — тепло разлагавшейся плоти или материнской утробы.

Саянну притянула Шацара к себе, поставила на колени, и сестры танцевали вокруг него. Он смотрел, рассеянно улыбаясь. Они, наверное, думали, будто он дурачок, будто не понимает, что происходит. Но Шацар понимал все. Дикие девочки танцевали вокруг него и призывали свою Маму, которая была и его Мамой тоже. Мамой всех, кто скрывался в ночи, когда не было даже звезд. Древняя, древнее мира, она смотрела на своих детей, безразличная к их судьбе, большая, больше всего, что можно было представить и, конечно, жуткая. Она была в темноте и молчании, во всем не-присутствии и не-существовании, во всех лакунах мира, во всем, что Шацар видел своим боковым зрением, во всем, что почти слышал. Его дыхание сбилось, а потом и вовсе остановилось. Кровь, казалось, замерла. Он почувствовал, что умирает, но не умирал. Все просто остановилось, все исчезло. Шацар ощущал лишь космический холод и абсолютную глухоту одиночества.

Она пришла к ним. Мама пришла.

В их идеальном доме, полном фарфора, часов и книг, они больше не были так бесконечно одиноки. В сотый раз они ощущали себя сильными, забыв о том, как недолго это будет длиться. Все исчезало, Шацар обо всем забывал. Не было ни впереди, ни позади больше одинаковых завтраков, сладкого чая и вкусных гренок, дождливых и солнечных дней в месте, где умирают цветы, холодного, непокорного моря. Не было отца, наказывающего женщин за то, что они — другие. Не было прислуги, притворявшейся слепой и глухой. Не было жизни на краю мира в тщательно отделанном и роскошном гнездышке, где у отца была власть над их жизнями. Не было тикающих настенных часов, раздражающего запаха отцовской трубки, которую он раскуривал сидя в кресле, пахнущих холодом простыней, плачущих сестер.

Все исчезло, все растворилось. Ничего не было и быть не могло. Шацар не знал, чувствуют ли сестры то же самое.

Нравится ли им забываться и забываются ли они вообще?

В одной книжке с пожелтевшими страницами и рисунком человеческого мозга, похожего на грецкий орех, Шацар прочитал, что можно составить лишь приблизительное впечатление о том, как видят мир другие люди.

Шацар прочитал, что все они навсегда отделены друг от друга стеной восприятия.

Книжка была старая, мозг, похожий на грецкий орех, казался игрушечным. На новогодней елке висели такие же орешки, а еще длинные карамельки в блестящих обертках и шарики из тонкого стекла, покрытые яркой глазурью. Игрушки, книжки, праздники, все, что Шацар любил — исчезало тоже, растворялось.

Открыв глаза, Шацар увидел абсолютную ночь, лишь сотая часть которой укрывала весь мир, а все остальное оставалось во внешней пустоте. Шацар увидел абсолютную ночь, которая и была его Мамой.

Амти открыла глаза, выныривая из сна, будто из холодной воды. Ее еще колотило от холода, что испытывал под проливным дождем маленький мальчик, ставший мужчиной, который всех их погубит.

Амти не сразу поняла, кто она такая, ощущения, мысли и страхи Шацара заползли внутрь, пульсировали под ее кожей, и Амти хватала ртом воздух в ожидании облегчения.

Она приподнялась на локтях, машинально отмечая, что рука больше не болит. В нос ей ударил душный запах благовоний, которые Яуди использовала без меры. Сейчас Амти вдохнула этот тяжелый, сладковато-пряный запах с удовольствием, он возвращал ее в реальность. Сны стали ощутимее, после них все сложнее было вспоминать о себе самой.

Сны стали ощутимее, но более того — все они были о Шацаре. Все, каждый, будто Амти установила с ним какую-то связь, не дававшую ей покоя. Она наизусть знала кукольный домик у маяка, в котором Шацар провел свое детство. Прошла уже неделя, и каждую ночь, как только Амти закрывала глаза, она жила жизнью маленького Шацара, чувствуя все, что чувствовал он, смотря на все, на что смотрел он и слыша все, что он слышал.

Амти перевернулась на узком диване, увидела зеркало, в котором отразилось пятно, которое, будь на Амти очки, несомненно оказалось бы ее отражением. Яуди была в соседней комнате. Скорее всего, она не спала. За неделю Амти успела узнать, что Яуди спит не больше четырех часов в день. Большую часть ночи она смотрела образовательные программы по телевизору и курила.

Яуди была странной, очень странной. Но она помогла Амти, она перевязывала ее рану, давала ей кров и еду. Амти хотела искать своих, мечтала увидеть их снова, но в то же время она не знала, где их искать, а возвращаться во Двор ей было страшно. Амти не до конца понимала, чего боится. Она просто использовала свое ранение, как повод не объявляться во Дворе, потворствуя своим невротическим страхам.

Миллион вопросов роилось в голове — Мескете теперь Царица, но не испортит ли Амти все своим появлением? Почему Мескете не было в эфире? Она искала Амти или слишком занята во Дворе? Где остальные? Где Эли? Ищет ли Амти Шацар?

Одна мысль обо всем, что было между ней и Шацаром заставляла Амти краснеть от стыда. Кроме того, теперь он хотел ее убить. Часть Амти понимала, что не стоит спешить встречаться с друзьями — она могла подставить их.

Другая часть Амти прекрасно понимала, что подставляет Яуди, почти смеялась над этим. Амти помотала головой, отгоняя наваждение.

— Ты, — сказала она себе. — Инкарни Страсти, Тварь Страха. Прекрати быть такой подлой дурой.

Да, подумала она, подлая дура, кажется, идеальная характеристика. Амти фыркнула и засмеялась, вылезла из постели. На ней была длинная майка с мультяшными козликами, надувавшими розовые пузыри жвачки, которая, без сомнения, принадлежала когда-то Шайху. От одной этой мысли почему-то становилось чуть-чуть светлее. Будто часть тепла Шайху могла с незапамятных времен сохраниться в этой футболке, и именно это тепло давало Амти надежду. Ощущение скорой, очень скорой встречи с теми, кого Амти так любила.

Амти жила в гостевой комнате. По крайней мере, это нагромождение ящиков среди которых притаились примерно в равной степени отчаяния диван и шкаф с зеркалом, так называла Яуди.

В ящиках были вещи самые разные, от электрических чайников до медных кошек. Яуди говорила, что это подарки, но Амти была почти уверена, что Яуди воровала. Впрочем, Амти это не смущало, она любила людей, способных искажать плоть других существ, причинять невыносимую боль и убивать. Честно говоря, Амти было без разницы, чем Яуди занимается в свободное время.

Амти нащупала рядом с собой очки и на цыпочках вышла из комнаты, на тот случай, если Яуди вдруг решила нарушить свой обычный распорядок и заснуть. Но из-под ее двери доносилось слабое мерцание телевизора. Амти постучалось.