- А! вы камердинер! - значительно сказала Маша, - вот как!

Уже прошло недели три, как Маша частенько прокрадывалась к своему возлюбленному. Иван Савич лежал обыкновенно на барской кушетке, как он говорил Маше, а она сидела подле него в креслах и болтала без умолку или жевала что-нибудь. Горничные вечно что-нибудь жуют или грызут. В карманах их передника всегда найдете орехи, изюм, или половинку сухаря, оставшегося от барынина завтрака, или бисквиту, вафлю, залог нежности какого-нибудь повара. Иван Савич не находил более предмета для разговора с ней. Он уж пересказал ей все анекдоты, которые рассказываются только мужчинами друг другу за бутылкой вина или горничным, и говорить больше было нечего.

- Ну скажи что-нибудь еще, - говорила однажды Маша. - Ты так смешно рассказываешь.

Иван Савич зевнул.

- И нынче конфекты да сливы: я лучше люблю яблоки, - продолжала Маша болтать, доедая сливу. - А это ведь, чай, дорого: неужели тебе барин столько денег дает? Это съешь, словно как ничего - и не попахнет, а после яблоков долго помнишь, что ела. Я могу целый десяток яблоков съесть, право!

Иван Савич всё молчал.

- Вчера мы с Настасьей, с нянькой от верхних жильцов, два десятка съели, инда насилу опомнились, даже тошно сделалось: ейный сын принес ей целый узел яблоков, пряников, орехов, да не одних простых, а разных. Он в мелочной лавке приказчиком. Ты вот мне никогда орехов не купишь.

Иван Савич закурил сигару.

- Что ты заплатил за цигарки? - спросила Маша.

- Это барские, - сказал Иван Савич.

- Ну как он узнает?

- Нет, у него много.

- И то сказать, правда: что жалеть господского? Я вот, как живу на свете, не знаю, что такое покупать помаду, духи, булавки, мыло: всё у барыни беру. Раз она и узнала по запаху: "Ты, говорит, никак моей помадой изволишь мазаться?" Вот я ей говорю... так и говорю, право, я ведь ей не уступлю... она слово, а я два... "кроме вашей помады нешто и на свете нет!" - "А где ж ты взяла?" - говорит она. - "Где? подарили", - а сама прячусь, чтоб она не разнюхала. "А кто, говорит, подарил?" - "А вам, мол, зачем?" "Дружок, верно!" - говорит. Что ж! ведь я соврала - сказала: дружок. А какой к черту дружок! У меня после Алексея Захарыча до тебя никого и не было. Она и пошла допытываться кто, да тут приехали гости, я и ушла.

Оба замолчали.

- Ах, Иван! - начала опять Маша, - какое платье купила себе Лизавета, наша бывшая девушка,- креп-паше, чудо! Когда я соберусь сделать себе этакое?

Она вздохнула.

- А тебе хочется? - спросил Иван Савич.

- Еще бы не хотелось! уж я давно думала, да куда! оно двадцать восемь рублей стоит.

Иван Савич вынул из бумажника пятидесятирублевую ассигнацию и дал ей.

- Ах! неужели? - сказала она с радостным изумлением. - Это мне? Сколько же у тебя денег-то? ведь у меня сдачи нет.

- Ты всё себе возьми.

- Как всё?

Она повертывала в руках ассигнацию и смотрела то на нее, то на Ивана Савича и почти одурела совсем.

- Послушай, где ты берешь деньги? - спросила она вдруг боязливо.

- В барском бумажнике.

- Нет, неправда! ты бы так не говорил, - сказала она, бережно завязывая деньги в узелок, - как же я за это крепко поцелую тебя... у!.. в знак памяти сошью тебе манишку.

От радости она сделалась еще болтливее.

- Что, бишь, я хотела сказать такое? а?

- Не знаю, - сказал Иван Савич.

- Эх, досадно; что-то хотела сказать тебе... ах да! как давеча графский кучер бил какого-то мужика: тот в гости к нему пришел, а он и давай его бить; инда страсть, так прибил, что тот даже не знает, что и сказать ему. Да что ж ты всё молчишь? - сказала она после множества вопросов, на которые не получила ответа.

- Уж всё переговорили, - отвечал Иван Савич.

- Всё? как не всё! Нет, уж нынче ты не такой. Бывало, всё говоришь, что любишь меня, да спрашиваешь, люблю ли я тебя, а нынче вот пятый день не спрашиваешь: видно, уж не любишь. А я тебя всё так же люблю, еще больше, ей-богу! вот побожиться не грех! - примолвила она простодушно.

Опять молчание.

- Сколько у вас книг-то! всё толстые: чай, во всю жизнь не прочитаешь? - сказала она опять, - какие это книжки, Иван?

- Философические! - сказал Иван Савич.

- Какие же это? смешные или страшные? почитай мне когда-нибудь в книжку: я люблю смешные книжки. И у вас хорошо, - продолжала Маша, оглядываясь кругом, - а у нас еще лучше. Какие занавесы, какие ковры! решетки с плющами; какие корзинки для цветов! даже уму непостижимо. Вчера принесли маленький диванчик в спальню: какая материя! так глаза и разбегаются: четыреста рублей стоит. Как подумаешь, сколько эти господа денег сорят, так страшно станет. Хоть бы половину мне дали того, что иной раз в неделю истратят, так мне было бы на всю жизнь.

- Так очень хороша твоя барыня? - спросил Иван

Савич.

- Ах! прехорошенькая! особенно утром, как с постели встает.

- Как же бы с ней познакомиться?

- Кому?

- Разумеется, моему барину. Уж он говорил: похлопочи-ка, говорит, Иван!

- Нет ли у него приятеля, знакомого с нашей барыней? - сказала Маша, пусть тот и приведет его; а не то, пусть он выдумает, будто нужно спросить что-нибудь, да и придет: может, и познакомится. Славно бы! тогда бы я чаще к тебе бегала, будто к барину от барыни или попросить что-нибудь. Уж когда господа знакомы, так и люди знакомы. Это так водится. Что бы выдумать? а! да вот что: барыня продает одну лошадь: не надо ли вам? пусть бы и барин пришел, будто поторговаться.

- И прекрасно, - сказал Иван Савич, вскочив с кушетки, я и пойду.

- Ты? - спросила Маша.

- И познакомлюсь, - продолжал Иван Савич, не замечая ошибки.

- Что ты, что ты! опомнись, мой батюшка, заврался!

- Ах да! что я вру: барин, барин.

- То-то же.

- Ну, ты теперь поди домой, - сказал Иван Савич.

- Вот уж и гонишь, экой какой! ну, прощай. спасибо за подареньице, сказала Маша, неохотно вставая с кресел.

На другой день, Иван Савич, идучи в должность, встретил на лестнице знатную барыню и остановился, пораженный ее красотою. Она приветливо взглянула на него, как будто в благодарность за это удивление. После того он старался ежедневно сойтись с ней на лестнице. Это было легко, потому что из его окон видно было, как ей подавали карету. Наконец он осмелился сделать ей робкий и почтительный поклон. Ему ласково кивнули головой, и Иван Савич был вне себя о радости.

- Авдей, - сказал он, - знаешь что? знатная барыня поклонилась мне сегодня; она всякий раз ласково смотрит на меня; значит, я ей нравлюсь. Как ты думаешь? а?

- Не могу знать.

И Маша подтвердила ему, что у ее барыни только и разговора, что об его барине.

- Всё меня расспрашивает о нем, - сказала она, - богат ли он, есть ли у него экипаж, сколько людей? а я почем знаю... знаю, мол, только, что у него двое людей - Авдей да Иван - вот и всё. Какая, право, чудная! я ведь по парадной лестнице не хожу: где ж мне его видеть? Да что ж, в самом деле, твой барин нейдет покупать лошадь? коли хочет, вот бы и познакомился.

Иван Савич, пока Маша говорила это, гладил бакенбарды.

Утром он посмотрел лошадь. Она была стара и разбита ногами. Он поторговался с кучером, но не согласился в цене и вечером послал Авдея просить у знатной барыни позволения видеться с ней, в твердом намерении не покупать лошади, а только завязать знакомство.

Сильно билось его сердце, когда он подошел к ее двери. "Страшно как-то с знатными! - думал он, осматриваясь и поправляясь, - что-нибудь не так сделаешь, беда, засмеют!.." Он позвонил чуть-чуть слышно. Человек доложил и потом, откинув занавес у дверей, впустил его в залу. Зала была обита белыми обоями с светло-дикими арабесками. Ничего лишнего. По стенам дюжины две легких, грациозной формы стульев белого дерева. Два огромных зеркала, у окон - те прекрасные корзины на тумбах, о которых говорила Маша, да великолепные драпри, которые он сам видел с улицы. В гостиной было всё богаче, роскошнее. Темная резная мебель. На столе бронза, часы на мраморном пьедестале, несколько картин, два или три бюста, вазы.