- Не означает ли это, - спросил Ларвеф, - что все животные рано или поздно вымрут, останутся только одни излюбленные вами насекомые?

- Но вы забываете о дильнейце разумном, - ответил энтомолог, - сейчас эволюция зависит не только от природы, но и от науки, от теории и практики. А наука не даст вымереть тем видам животных, которым покровительствует дильнейское общество.

Ларвеф с интересом рассматривал приборы и новейшие аппараты энтомологической лаборатории.

- Мир, - рассказывал Эрон своему гостю, - поворачивается к насекомым той стороной, которая недоступна нашим чувствам. Наши чувства слишком грубы и приблизительны. Чувства насекомых точны, как совершенный прибор. Разве мы способны, как кузнечик, реагировать на колебания, амплитуда которых равна половине диаметра атома водорода? Если бы дильнеец обладал такой бесподобной чуткостью, то что с нами было бы! Я, например, всякий раз вздрагиваю, когда внезапно слышу, как кто-то хлопнул дверью или крикнул. Но представьте себе, если бы мы с вами чувствовали то, что чувствует кузнечик: колебание ультрамалых величин...

- Уж не завидуете ли вы кузнечику? - пошутил Ларвеф.

- Завидовал бы, если бы не хотел мыслить. Чтобы осуществить то, что мы называем мышлением, нужны более грубые и стабильные условия. Разве мы могли бы думать, если бы наш слух или обоняние реагировали на колебания атома?

- Сомневаюсь, - сказал гость.-Значит, вы не завидуете им?

- Зачем им завидовать, когда у меня есть приборы. Вот взгляните хотя бы на этот катодный прибор, обладающий сверхвысокой чувствительностью. Пучок Х-лучей проходит через электрическое поле и натыкается на экран, покрытый флуоресцирующим веществом... Здесь может быть зарегистрировано самое мимолетное явление, недоступное нашим грубым чувствам, но вполне доступное насекомым.

- А я завидую, - сказал вдруг Ларвеф.

- Насекомым?

- Нет, вам. Если бы пространство не звало меня на свои просторы, я бы остался работать вместе с вами. Удивительное единство охватывает большое и малое. Я видел двойные звезды, огромные планеты, но мне хотелось бы познать и тот малый, но бесконечно интересный мир, который изучаете вы.

- Оставайтесь.

- Нет, это сильнее меня... Я должен лететь. Пространство зовет!

Именно сегодня утром Эрону-старшему вспомнился его необыкновенный гость. Он был далеко, бесконечно далеко. А жаль! Именно с ним сейчас хотелось поговорить старому ученому. О чем? О чем же еще, как не о том, что должно случиться. Хватит ли у него, Эрона-старшего, сил, чтобы перешагнуть через эту черту, через предел, созданный природой для вида "дильнеец разумный"? Он тревожился. Не странно ли это? Тревожиться оттого, что ему собираются возвратить утраченное и еще недавно считавшееся невозвратным - молодость?

В саду было прохладно. Старик нагнулся над цветком, рассматривая его так, словно видел его в первый и последний раз. Тревога, что вместе со старостью от него отберут нечто, слившееся с ним и подобное ему, не оставляла его.

РАССКАЗЫВАЕТ ВЕЯД

Мы с Туафом мирно спали, когда это случилось. Бодрствовал только комочек вещества, вместивший в себя внутренний мир отсутствующей женщины и называвший себя Эроей.

Эроя и разбудила нас.

-Тревога! - крикнула она пронзительно громко.- Тревога!

- Что случилось? - спросили мы с Туафом,

-На нашем острове посторонний, - ответила она.

Мы невольно рассмеялись. Уэра была слишком далеко от всех путей и населенных мест, чтобы здесь мог оказаться кто-то. Видно, Эрое, этому комочку вещества, почудилось. Но все же прев оказался комочек вещества, а не мы. Мы увидели летательный аппарат и высокого дильнейца, склонившегося над нами. Да, это было похоже на чудо. Мы отнеслись с недоверием к своим собственным чувствам, пока он не подошел к нам и не назвал свое имя.

- Ларвеф, - сказал он тихо и устало.

Мы молчали. Молчал и комочек вещества, разговорчивый шарик.

- С космолетом, - продолжал пришелец, - на котором я странствовал много лет, случилась беда. Мне одному удалось достичь вашей станции. Признаться, не ожидал здесь кого-нибудь встретить.

Он сделал паузу и снова назвал себя:

- Ларвеф.

- Ларвеф? - переспросил я. - Мне кажется знакомым это имя. Так звали одного странника, получившего взамен своих утрат сто семьдесят лет. Я видел ваше лицо на экране приближателя.

- Я тоже, - вмешался Туаф.

- И я видела, - раздался женский голос.

Ларвеф оглянулся, пристально всматриваясь.

- Мне послышался женский голос. Среди вас есть женщина?

- Да, - сказал Туаф и показал взглядом на бесформенный комочек вещества, лежавший на краю стола.

- И вы видели меня? - спросил вежливо Ларвеф, обращаясь к комочку вещества.-Я рад. Как вас зовут?

- Эроя.

- Красивое имя.

- Благодарю.

- Ну что ж, я рад, что встретил здесь живых дильнейцев. Я на это не рассчитывал. И вы давно живете здесь?

- Давно. Слишком давно, - ответил я. - Шесть лет.

- А вы? - обернулся Ларвеф и нежно посмотрел на комочек вещества.

- Я? Я не знаю, что такое "давно" и что такое "недавно". Эти слова имеют смысл только для тех, кто существует временно и чья непрочность подвержена всем нелепым случайностям бытия. Я же жила всегда. Для меня не существует ни время, ни пространство.

- Она шутит, - прервал Эрою Туаф. - Кроме того, она не в ладу с логикой. Маленький дефект в конструкции. Ошибка. Неисправность.

- Ошибка? - спросил Ларвеф.-Ну, что ж. Я всю жизнь ошибался и далеко не всегда был в ладу с логикой. Мы найдем с ней общий язык.

И он снова посмотрел на край стола, где лежал шарик, комочек вещества, полного жизни, страстей и пристрастий.

Он посмотрел чуть нежно и ласково, словно прозревал сквозь оболочку прекрасную и только ему одному открывшуюся суть. Он протянул руку, чтобы притронуться к трагическому комочку, к этому парадоксальному шарику, но раздумал.

- Я понимаю вас, Эроя, - сказал он тихо. - И понимаю потому, что жил в двух разных столетиях и снова отправился в путь в поисках другого времени. "Давно" и "недавно" для меня имеют тоже другой смысл, чем для всех.

Он больше ничего не добавил к тому, что сказал, и стал устраиваться. По-видимому, он собирался здесь жить. Впрочем, что ему еще оставалось?

Теперь нас было трое, если не считать комочка, оболочку, за которой скрывалось нечто загадочное.

- Вы играете в логическую игру? - спросил Туаф, давно мечтавший о живом партнере.

- Нет. Не играю, - сухо ответил Ларвеф.

Он был молчалив. В этом мы убедились вскоре. Слишком молчалив. И это понятно. Ведь он долго, слишком долго отсутствовал.

Отсутствовал? Это мало сказать. Отсутствие было его призванием, его профессией. Но обстоятельства жестоко подшутили над ним. Вместо необъятной Вселенной он получил крошечный островок, крохотную искусственную планетку. Он шагал по ней, как леопард в клетке. Ходил и ходил взад и вперед. Наконец он спросил нас;

- Долго вы намерены околачиваться в этой дыре?

- Не дольше вас, - ответил Туаф и усмехнулся.

- Я не намерен здесь засиживаться, - сказал Ларвеф, и на его узком длинном лице отразилась решительная и дерзкая мысль.

- А что вы можете предпринять? Отремонтировать летательный аппарат и улететь.

На этот раз задал вопрос я:

- Далеко ли вы улетите на таком аппарате?

- Недалеко. Согласен. Но лучше погибнуть, борясь с пространством, чем годами сидеть и ждать.

- Он нетерпелив, - сказал Туаф.

Ларвеф усмехнулся.

- И это говорите вы мне, обогнавшему почти на двести лет самого себя, дильнейцу, знающему, что такое расстояние и время.

- В самоубийстве нет ничего героического, - сказал я. - Значит, остается только ждать, хотите вы этого или не хотите.

Ларвеф промолчал. Он повернулся и зашагал. Он шел, словно впереди была даль, бесконечность. Но увы! - ее не было. Впереди граница всего в каких-то двух-трех километрах. А за ней зиял провал, пустота, бездна, бесконечность. Но он шел, шел так, словно хотел перешагнуть через границу. Его не пугали пустота и бездна. Она звала его. Он шел, и мы боялись, что он не вернется. Но он возвращался, каждый раз возвращался и снова уходил.