Питер. Не думаю.

Джерри. Очень жаль. А то вы могли бы выпустить их из клетки, кошки их сожрали бы и тогда, может быть, и подохли.

Питер растерянно смотрит на него, потом смеется.

Ну, что же еще? Что вы делаете, чтобы прокормить всю эту ораву?

Питер. Я… э-э… я служу в… в одном небольшом издательстве. Мы… э-э… мы издаем учебники.

Джерри. Что же, это очень мило. Очень мило. Сколько вы зарабатываете?

Питер (все еще весело). Ну, послушайте!

Джерри. Да бросьте вы. Говорите.

Питер. Ну что ж, я зарабатываю полторы тысячи в месяц, но никогда не ношу с собой больше сорока долларов… так что… если вы… если вы бандит… ха-ха-ха!

Джерри (игнорируя его слова). Где вы живете?

Питер колеблется.

Ох, слушайте, я не намерен вас грабить и не собираюсь похищать ваших попугаев, ваших кошек и ваших дочерей.

Питер (слишком громко). Я живу между Лексингтон-авеню и Третьей авеню, на Семьдесят четвертой улице.

Джерри. Ну вот видите, не так уж было трудно сказать.

Питер. Понимаете, это не потому, что я… м-м… дело в том, что вы даже не разговариваете со мной, вы просто меня… э-э… будто допрашиваете. А я… вообще-то я человек… гм… сдержанный. Почему вы стоите?

Джерри. Сейчас я немного похожу, потом сяду. (Вспомнив что-то.) И вот тогда он увидит выражение его лица.

Питер. Что? Чьего лица? Слушайте, это вы опять о зоопарке?

Джерри (рассеянно). О чем?

Питер. Да о зоопарке же. Вы опять о зоопарке?

Джерри. О каком зоопарке?

Питер. Вы же несколько раз заговаривали о зоопарке.

Джерри (так же рассеянно, потом словно вдруг очнувшись). О зоопарке? Ах да, зоопарк. Я был там сегодня, потом пошел сюда. Я же говорил вам. Скажите, какая разница между вышесреднего-средним классом и нижевысшего-средним классом?

Питер. Знаете, уважаемый, я…

Джерри. Пожалуйста, без «уважаемых».

Питер (огорченно). Это получилось как-то фамильярно? Наверно, да. Но понимаете, я как-то растерялся, когда вы спросили о классах.

Джерри. А когда вы растеряны, вы становитесь фамильярным?

Питер. Я… Я иногда не очень умею выражать свои мысли. (Пытается подшутить над собой.) Я ведь издатель, а не писатель.

Джерри (усмехается, но не этой шутке). Ну ладно. Если говорить правду, то это я фамильярен с вами.

Питер. Нет, что вы.

Джерри. Ладно. Кто ваши любимые писатели? Бодлер и Маркенд?

Питер (осторожно). Я многих писателей люблю. У меня довольно универсальные вкусы, если можно так выразиться. Эти двое, конечно, великолепны, каждый в своем роде. (Воодушевляясь.) Бодлер, конечно… э-э… гораздо выше, но и Маркенд занимает свое место… в нашей… э-э… отечественной…

Джерри. Бросьте.

Питер. Я… впрочем, прошу прощения.

Джерри. Знаете, что я сделал перед тем, как пойти в зоопарк? Я прошел пешком всю Пятую авеню от Вашингтон-сквер — всю дорогу пешком.

Питер. О, вы живете в Гринич Виллидже! (Это соображение, видимо, помогает ему что-то понять.)

Джерри. Нет, я там не живу. Я доехал до Виллиджа на метро, чтобы оттуда по Пятой авеню дойти до зоопарка. Иногда человек должен сделать большой крюк в сторону, чтобы верным и кратчайшим путем вернуться назад. Порой это просто необходимо.

Питер (почти недовольно). О, а я думал, вы живете в Гринич Виллидже.

Джерри. Вы что хотите? Сделать все на свете удобопонятным? Навести порядок? Разложить все по полочкам? Ну что ж, могу вам рассказать. Я живу в старом четырехэтажном доме, где сдаются комнаты. Я живу на последнем этаже, мое окно выходит во двор, на западную сторону. Это смехотворно тесная каморка, вместо одной стены там дощатая перегородка, эта перегородка отделяет мою каморку от другой смехотворно маленькой каморки; наверно, когда-то вместо этих двух была одна комнатенка, маленькая, но не настолько смехотворно. За перегородкой живет чернокожий педик, который всегда держит дверь настежь, ну, в общем, не всегда, но ВСЕГДА, когда он выщипывает себе брови, что он делает с буддийской сосредоточенностью. У него гнилые зубы, и притом редкие, и он ходит в японском кимоно, тоже очень реденьком; в этом кимоно он бегает на лестницу в клозет и обратно, и это бывает очень часто. То есть он часто ходит в клозет. Ко мне он никогда не пристает и никого не приводит в свою каморку. Он выщипывает себе брови, носит кимоно и ходит в клозет, вот и все. На моем этаже есть еще две комнаты окнами на улицу; те, кажется, чуть побольше, но тоже крохотные. В одной живет семья пуэрториканцев: муж, жена и куча детей, сколько именно, я так и не знаю. Там всегда крик и гам. Во второй комнате тоже кто-то живет, но я не знаю кто. Никогда не видел. Никогда.

Питер (недоуменно). Почему… почему же вы там живете?

Джерри (опять рассеянно). Не знаю. Питер. Очевидно, это малоприятное место… этот дом, где вы живете.

Джерри. О да, это вам не квартира на Семьдесят четвертой улице. Но с другой стороны, у меня же нет одной жены, двух дочек, двух кошек и двух попугайчиков. Что у меня есть? Бритва и мыльница, кое-какая одежонка, электроплитка, которую в этом доме не разрешается держать, консервный нож — такой, знаете, с ключом; нож, пара вилок и пара ложек, столовая и чайная, три тарелки, чашка с блюдцем, стакан, две рамки для фотографий, обе пустые, восемь-девять книжек, колода порнографических карт, древняя пишущая машинка, которая пишет только заглавные буквы, и маленький ящичек-сейф без замка, в котором лежат… что? Камешки! Морские голыши, которые я собирал па берегу еще ребенком. А под ними… как под прессом… кое-какие письма… «пожалуйстные» письма… пожалуйста, не делай того-то и того-то и, пожалуйста, сделай наконец то-то и то-то. И «когдашние» письма тоже. Когда же ты напишешь? Когда ты придешь? Когда?.. Эти письма более поздние.

Питер (хмуро разглядывает свои ботинки, потом). А эти две пустые рамки?..

Джерри. Что же тут объяснять? Разве не ясно? У меня нет никого, чьи фотографии я мог бы вставить.

Питер. Но ваши родители… быть может, какая-то женщина…

Джерри. Вы очень умилительный человек и обладаете завидной наивностью. Но моя дорогая мамочка и мой дорогой папочка померли… понятно? Я горюю по ним… ей-богу. Но… Они доигрывают свой водевильчик уже на небесах, и я не знаю, почему я должен смотреть на них, чистеньких и прилизанных, в рамках. Моя дорогая мамочка сбежала от папочки, когда мне было десять с половиной лет; пустилась в адюльтерное турне по всем нашим южным штатам… Эта прогулочка длилась целый год… и среди других, очень многих ее привязанностей самой главной и неизменной было чистое виски. Во всяком случае, так уверял меня дорогой папочка, когда съездил на юг и вернулся… привез ее в гробу. Дорогая мамочка отдала богу душу на какой-то свалке в Алабаме. Мы узнали об этом после рождества, перед Новым годом. Когда она испустила дух, так никому там и дела до нее не стало. Да и кто она была? Просто пьянчужка… Пьянчужка откуда-то с Севера. После этого дорогой папочка праздновал Новый год две недели подряд, потом спьяну угодил под автобус. Ну, как будто бы с семейкой все, да? Так нет, нашлась мамочкина сестрица. Она не распутничала и не утешалась бутылочкой. Я стал жить у нее, но, признаться, мало что о ней помню, разве только что она все делала сурово — и спала, и ела, и работала, и молилась. А в тот день, когда я окончил школу, она, представьте, вдруг окочурилась прямо на лестнице у своей и, можно сказать, моей квартиры. Ну прямо анекдот, не правда ли?