Две серебристо-пепельных птицы с полминуты плыли в мои глаза. Это мгновение — короткое и ослепительное — показалось мне тогда и кажется и теперь огромным солнечным океаном переживаний. Сердце остановилось, кровь перестала биться в жилах, я оглох, ослеп для всего мира, кроме этих двух птиц, которых, я ждал с удушающей меня страстью… Я, как во сне, слышал, что недалеко просвистала крыльями первая соя — ее свист чуть-чуть похож на посвист стрепета.

Я готовился уже встать из-за камней: индейки были почти в зоне выстрела… как вдруг над самой моей головой зашумел вихрем воздух, — и я в смятеньи увидел, как индейки камнем упали вниз, а за ними стрелой падал сверху сокол…

Индейки не долетели до меня каких-нибудь полутораста метров… Теперь они пошли долиной — и в несколько секунд исчезли за поворотом. Сокол безнадежно взмыл вверх, повернул обратно и, вращая желтыми глазами, кружил низко надо мной. Мой выстрел был местью, которую я, однако, не счел для себя достаточной. Меня мало утешило, когда сокол, сложив в воздухе крылья, комом упал около меня… Я держал его теплый труп в руках — и думал с полной искренностью об его ненужной, неожиданной смерти и о тщете самых блестящих человеческих надежд.

Керим горько покачал головой над мертвым соколом, когда мы сошлись у брошенной ноши. С полчаса мы горячо объяснялись с лезгином, совершенно забыв, что не понимаем друг-друга, но ясно чувствуя наше взаимное глубокое огорченье от неудачи.

Скоро мы спугнули еще одну индейку. Она опустилась на другом гребне горы, но сил у меня уже не было, да и долина разошлась слишком широко. Я ощутил с ясностью, что мне уже не суждено убить индейку. Но Керим решил итти за ней: в его глазах я видел подлинное дружеское сочувствие. Я опять лег в камни. Керим пошел, но ему не удалось обойти птицу. Она слетела раньше, и пошла на этот раз вдоль гребня…

Бросив охоту на индеек, мы торопимся к ручью на ночлег. Мы идем теперь по высокому горному хребту, широкому и ровному, как спина уснувшего чудовищного животного. Лес остался далеко позади нас. Даже одиноких деревьев нет здесь. Альпийский луг зеленым ровным ковром расстилается под нашими ногами. Ни впереди, ни по бокам — нигде уже не видать гор, лежащих выше нас. Только отдельные вершины, покрытые снегом, неподвижно, точно во сне, степными курганами смотрят на нас сверху.

Мы идем высотой четырех тысяч метров, а может быть, и больше. Керим уверяет, что, кроме его предков, даже из лезгин никто не взбирался сюда.

Да, теперь мы вышли в открытый мир, как путешественники выходят в открытое море. Здесь мир был невиданно-широким, огромным и величавым. Алазанская долина сжалась и стала похожей на зеленую ленту, не шире проселочной дороги. Ширакская степь узкой полосой дымчатого марева закрыла горизонт. А с трех сторон от нас — горы, горы и горы. Суровые, строгие на восток к Дагестану, они впереди и позади нас покорно ласкались зелеными ступенями о ребра главного хребта, вершиной которого мы теперь шли. Рядом с нами — и ниже нас — повисли белые, легкие перистые облака, а еще ниже — пятно зеленого леса, легкие маски кустарников и темных скал. Небо было очень близко, вот оно — к нему можно прикоснуться рукой…

Альпийская галка — клушица — неуклюже бегала по лугу, выбрасывая вперед большой, светло-красный клюв и изредка перекликаясь с невидимой подругой. Крики их в разреженном воздухе похожи были на тихие удары речных камней. Золотистые щуры и стрижи низко и бесшумно мелькали в воздухе.

Пестрый стенолаз, похожий на летучую мышь, смотрел на нас со скалы зрачками маленьких глаз.

А там, вдали — ниже нас и наравне с нами — парили черные и седоватые хищники — орлы и грифы, садясь иногда отдохнуть на снеговую вершину.

Добыв клушицу, мы повернули под гору, где и нашли истоки Кахет-чая. Здесь же был шалаш, устроенный раньше Керимом. Мы разожгли костер и расположились на ночь. С высоты я увидел звезду. Я поразился: мне показалось, что был еще ранний вечер. Так неслышно и незаметно надвигалась ночь в этом величаво-широком мире — бесконечном океане голубого пространства.

Пешком сквозь облака и тучи. — Я убиваю «ее». — Прилив радости и неожиданная баталия с медведицей. — Ливень в горах. — Керим в роли лошади. — Снова у тушин.

Солнце всходило за синими, неласковыми тучами. Росы ночью не было. Керим озабоченно качал головой: погода явно менялась. Мне страшно не хотелось этого, Стараясь обмануть себя, я думал: «Керим недоволен, что мы так долго спали».

В скалах, недалеко от стана, я убил крошечную седую совку — «биль-биль», как называл ее Керим.

Не успели мы пройти россыпями и спуститься в долину, как за нами с горных вершин поползли тучи, гонимые легким ветерком. Тучи шли быстро, одна из них пересекла путь, и мы вынуждены были прорываться сквозь ее мощную, разбухшую водяную вату.

Мы спускались большим каменным долом, некруто сбегавшим на запад. На пути стал попадаться мелкий, уродливый кустарник. Озабоченный непогодой, я не снимал ружья с плеч, никак не ожидая взлета дичи. И скоро раскаялся в этом. Саженях в пяти от меня, из навала камней, с шумом и характерным сухим клохтаньем поднялась индейка, а за нею выводок: три молодых птицы. Индейка пошла низом, птенцы поднялись вверх, как молодые тетерева. Я быстро потянул ружье с плеч, но птицы уже были вне выстрела. Я горестно глядел им вслед, но здесь судьба улыбнулась мне: в стороне снялся четвертый, отбившийся от выводка, индюшонок. Он обеспокоенно зацокал и свечой взлетел в воздух. Мой заряд настиг его в тот момент, когда он, задержавшись в воздухе, начал выправлять лет в прямую линию. Брошенной тряпкой индюшонок ткнулся в щебень.

Керим, не стрелявший в лет, восхищенным гортанным криком приветствовал выстрел. И я примирился со скромным даром Сарыбашского ущелья, хотя и долго еще досадовал на себя за то, что упустил старую индейку из-под носа.

Размером молодая птица была с российскую матерую тетерку. Окрас ее был довольно неопределенный: светло-бурое оперение отдаленно напоминало молодого глухаря; серая зигзагообразная пестрина и строение тела делало ее несколько схожей со стрепетом.

Я взбодрился. Мне захотелось еще побродить по россыпям гор, но Керим, указывая на клубящиеся вокруг тучи, торопил домой. И мы пошли кратчайшей линией, по берегу крутого оврага.

Вниз итти было несравненно легче. Пред нами открылась низкая впадина; здесь снова стали попадаться деревья и кустарник, зазеленела большая папоротниковая луговина, а за ней шел небольшой лесок, неширокой полосой огибавший высокую гору. Керим долго всматривался в луговину, что-то объяснял мне, потом резко свистнул. И я неожиданно увидел, как на другом берегу обрыва, за ручьем, на расстоянии не больше четырехсот метров, из густой травы лениво и недовольно поднялась бурая голова медведя, повела вокруг носом, потянула ноздрями воздух — и опять покойно опустилась в зелень…

Мы осмотрели овраг. Я пытался перейти его, но не мог. Нога предательски скользила по мокрым камням отвесных скал…

Тогда Керим подвел меня к самому краю обрыва над ручьем, и усадил на выступ камня, показав на пули в моем патронташе. Сам же полез в овраг. Я поразился его кошачьей ухватке — уменью карабкаться по скалам. Он поднимался на моих глазах по крутой каменной стене. Я видел, как он, балансируя на правой ноге, долбил в скале палкой ямку для левой ноги, висевшей в воздухе. Шум ручья заглушал его работу. Иногда Керим вопросительно оглядывался на меня, и я указывал ему направление. Он выполз прямо против зверя и подобрался к нему сажен на пять — не больше…