Он вздохнул, потер вспотевшие глаза и сказал со скрытой угрозой:

- Позовем гостей, ласочка.

Катя похлопала в ладоши. Та, жена любила гостей больше всего на свете, а эта делает только вид, что любит.

После того как он не сумел напугать ее надвигающимися невзгодами, он стал звонить по телефону и всех приглашать, но никто не мог сразу сорваться с места и ехать в гости.

- У каждого своя программа, - сказала Катя, думая этим его утешить. Теперь ей уже тоже хотелось, чтобы кто-нибудь пришел.

- Потрясающее гостеприимство написано на твоем лице. Не надо. Спасибо! Я сам могу уйти. К девкам! - рявкнул художник.

Она закрыла лицо руками. Он ту мучил, теперь эту.

- Давай без трагедий. Я пошутил. Позовем Петрушу, он мне нужен. Проведем вечерок по-семейному. У камина. Не плачь.

Первая жена ссорилась с Петром Николаевичем, интриговала против него, ревновала, воевала за влияние.

Катя отняла руки от лица, улыбнулась, она и не думала плакать.

Она побежала на кухню готовить бутерброды.

А ведь он знал, что она с характером. Несколько лет они работали вместе в журнале. За характер он не раз был ей благодарен.

Требовалось усвоить, что он нашел хорошую жену. После всего, что было, ему просто повезло, это признавала даже его суровая справедливая мать, не склонная обольщаться.

Он только не мог понять, что эта жена делает со старинными вещами, у нее была удивительная способность превращать старые вещи в новые. Подозревал, что она производит какую-то свою тайную реставрацию. Хотя она клялась, что только хорошо вытирает пыль, а сама любит "антики", он морщился от противного слова и не верил. Та, первая, все портила и ломала, и пыль вытирала по большим праздникам, та действительно любила.

Он заблудился в сравнениях. Первая была существо странное, глазастое, лохматое, доверчивое. Теперь ему стало казаться, что при ней он лучше работал. Это была выдумка, очередная несправедливость. Его первая жена была безрассудна и очень добра, вторая казалась рассудочной и бережливой. Та была бездельница, а эта работяга. Если бы их соединить, перемешать достоинства их и недостатки и разделить поровну, получились бы две такие, как надо.

- Петр Николаевич пришел! - встретила Катя Петра Николаевича. - Мы вас ждем. Ужин на столе.

- Немного погодя чайку горяченького, крепенького выпью с удовольствием, - ответил Петр Николаевич.

Он вспомнил, как та жена встречала нелюбезно, и порадовался за художника, у которого есть дом и, что еще важнее, атмосфера в доме.

- Да, мой друг, хорошо у вас теперь, - проговорил Петр Николаевич. Работать можно.

Ответом был затравленный, измученный взгляд.

Вольная жизнь для сильных, им она на пользу, слабые вон чего устраивают из нее. Когда художник состоял в штате, ходил в журнал на службу, имел твердую зарплату, это был совершенно другой человек. В журнале его любили. Очень добрый, он обожал угощать, таскал в редакцию огромные арбузы. Славный он был тогда парень, ездил на велосипеде, носил кеды, пил только молоко. Жил в своей комнате на краю Москвы как умник - книжки, гантели, набор столярных и слесарных инструментов и простой обеденный стол, за которым он постоянно рисовал, сидел - одно плечо выше, другое ниже. А когда он теперь рисует? Теперь у него для работы специальная мастерская на двенадцатом этаже. И квартира - вот, на четвертом.

Раньше он интересовался многими вещами, ездил, читал, сейчас - книжки только листает.

В свое время Петр Николаевич старался привить художнику любовь к изящному, к строгости и совершенству. Ничего не привилось. Друг его оставался верен себе, своей дикости, а может быть, своей талантливости.

Конечно, только талантливый мог так увешать стены от пола до потолка. Рыночные лубки, пряничные доски и медные иконки, "медяшки", ключи и замки, сечка для капусты и топор, картины и куски картин. Отдельно рамы как самостоятельные произведения искусства. Оконный наличник, печной изразец. Гравюры и вышивки. Другие художники тоже развешивали и раскладывали вокруг себя предметы народного творчества, это мода, ей много лет, а они художники, у них к этому особое отношение, профессиональный интерес, но такого дикарства и необузданности, такой разбойничьей жадности, напора и силы ни у кого не было. Что производит впечатление? Несоединимость, которая кажется смелостью, оригинальностью? Изобилие, которое кажется глупостью, но и дерзостью?

- Все люблю, - признавался художник. - Все. Абсолютно все.

Два детских портрета были у художника, которые Петру Николаевичу нравились. Княжеские дети смахивают на бродяжек. Еще одна хорошая картина - проводы новобранца. Кто любит примитивистов, - а на них теперь мода, нашел бы, что живопись интересная. И княжеские дети, и новобранец, и раскрашенные игрушки из папье-маше, расставленные на полках, чем-то неуловимо похожи на первую жену художника. Как будто человек все что-то одно ищет, ищет и найти не может. Ищет, все перебирает, хватает, вон чего натаскал, а все напрасно.

Вещи эти теперь всегда тут будут, прекрасные и безмолвные, а она ушла, их живая громкая сестра. Вместо нее пришла другая, подтянутая, как молодой офицер, с глазами, полными отчаяния.

- Чай заварен, прошу к столу, - позвала она. - В кухне тепло.

- Ать-два, - откликнулся художник с вымученной улыбкой.

"Кто-то должен вправить ему мозги, - подумал Петр Николаевич, - кто-то - это я".

За чаем Петр Николаевич догадался, какая тоска мучила художника. Ничего нового, все то же. В глазах голубела денежная катастрофа, стыл вопрос: "Где взять?"

Догадка скоро подтвердилась.

- Дайте денег в долг. Умоляю, - попросил художник, когда Катя отлучилась из кухни.

- Ужас и еще раз ужас, - ответил Петр Николаевич.

Вернулась Катя.

- Шептаться очень невоспитанно.

Она шутила, но мужчины молчали, поглощенные собственными переживаниями.

- Перейдем туда, - художник сигаретой показал в сторону двери, что скорее означало "отсюда". - Покалякаем.

- А я пока посуду помою, а потом вы меня посвятите? Я умею хранить секреты, могила.

Трогательно она держалась, ее муж этого не замечал.

- Значит, не дадите... - выдохнул из себя художник, когда они остались вдвоем.

- У меня нет.

- Дружба! Кого она интересует в эпоху атома! Кого может тронуть чужая беда. Вам все до лампочки, что не Пушкин и его окружение.

Петр Николаевич знал эти приступы гнева, когда художник порол злую чушь, не помня себя. А потом ни тени смущения и раскаяния, бородатый ангел с детской улыбкой. Бесполезно объяснять, что он вел себя как скотина. Он просто не знал, что на гостя не кричат, что деньги в долг просят, а не требуют, а если берут, то отдают. Ему вовремя не объяснили, а потом было поздно, он выплевывал эти истины. Он рано остался без отца, который погиб на Крайнем Севере, его воспитывала мать, хотя основное воспитание приходилось на школу, на двор, на эпоху и на случай. Плюс гены. Арсений обожал эту тему. "Ген гуляет", - говорил он и пригибал голову к плечу, как будто прислушивался. Иногда это был ген со стороны дедушки государственного служащего дореволюционных времен, иногда ген бабушки крестьянки или второго дедушки - морского волка, а нередко все гены гуляли вместе. У Арсения при этом был вид постороннего наблюдателя.

Сейчас он начал причитать:

- Ах, я дурак, идеалист, болван, мокрая курица.

Он кружил по комнате, по небольшому пространству, свободному от вещей.

- Что стряслось? Какая беда? Вы можете объяснить по-человечески?

Все-таки Петр Николаевич испытывал жалость к нему.

- Зачем? Что тогда будет? У вас появятся деньги? Но вы сказали, что у вас их нет. А нет - это нет. Это я испытал на собственной шкуре. Нет, и ни одна собака не даст. Вот так у вас "нет". Или как-нибудь по-другому? Ведь это надо иметь мужество - сперва сказать "нет", а потом "да". Но я вам ничего не буду объяснять. У вас на лице написано презрение, а презирать меня не за что. Я никого не убивал. Мне от вас больше ничего не надо, можете не волноваться. Даже если вы мне теперь сами предложите, я откажусь. Я уже отказываюсь. Надо быть гордым.