— Это государственный план, а не какая-нибудь дешевая политическая интрига. Я придумал, как уничтожить величайшую историческую несправедливость.

Подали мороженое. Джестер принялся есть, а у судьи мороженое таяло на блюдце.

— Я, дед, все-таки не пойму, к чему ты клонишь.

— Подумай, сынок. Если идет война между цивилизованными странами, что происходит с валютой тех, кто этой войны не выиграл? Вспомни и первую и вторую мировые войны. Что было с немецкой маркой после заключения мира? Разве Германия сожгла свои деньги? А японская иена? Японцы же не стали устраивать костры из своих банкнотов после разгрома? Правда ведь, сынок?

— Правда, — согласился Джестер, недоумевая, почему старик говорит об этом с таким пылом.

— Что происходит в цивилизованных странах после того, как замолчат пушки и на полях сражения воцарится мир? Победитель дает побежденному передышку и возможность восстановить свои потери в угоду общим экономическим интересам. Валюта побежденной страны всегда бывает порядком обесценена, но все же частично покрыта золотом. Погляди, что происходит в Германии или в Японии. Федеральное правительство обеспечило валюту противника и помогло побежденным странам восстановить свое хозяйство. Деньги побежденных стран с незапамятных времен оставались в обращении. А лира в Италии — разве федеральное правительство изъяло итальянские лиры? И лиры, и иена, и марка — все они были восстановлены!

Судья пригнулся к столу, и его галстук окунулся в блюдце с талым мороженым, но он этого не заметил.

— А что произошло после войны Севера с Югом? Федеральное правительство Соединенных Штатов не только освободило рабов, которые были sine gua non[2] нашего хлопководческого хозяйства, так что основные ресурсы страны были унесены ветром. «Унесенные ветром»[3] — правдивый роман, другого такого нет. Помнишь, как мы плакали, когда смотрели фильм?

— Я не плакал, — сказал Джестер.

— Нет, плакал, — возразил судья. — Жаль, что не я написал эту книгу.

Джестер смолчал.

— Но вернемся к главному. Не только хозяйство страны было сознательно подорвано, но федеральное правительство полностью обесценило деньги конфедератов. За всю казну Южных штатов больше не давали ни цента. Мне рассказывали, что банкнотами конфедерации растапливали печи.

— На чердаке у нас лежал целый сундук этих денег. Интересно, куда они девались?

— Они в библиотеке, в несгораемом шкафу.

— Зачем? Ведь они ничего не стоят?

Судья ничего не ответил, вместо этого он вытащил из жилетного кармана билет конфедерации в тысячу долларов. Джестер с любопытством на него поглядел — ему вспомнились детские игры на чердаке. Бумажка была зеленая, совсем как настоящие деньги. Но интерес его тут же погас. Джестер вернул деду бумажку.

— Большие деньги, если бы они были настоящие.

— В один прекрасный день они могут стать, как ты говоришь, настоящими. И станут, если у меня на это хватит сил и настойчивости.

Джестер холодно поглядел на деда своими ясными глазами.

— Этим деньгам чуть не сто лет, — заметил он.

— А ты подумай, сколько сотен миллиардов долларов федеральное правительство промотало за это столетие. Подумай о войнах, которые оно финансировало, о тратах на общественные нужды. Подумай об иностранной валюте, которую оно обеспечивало и снова пускало в обращение. Марку, лиру, иену — все эти иностранные деньги. А ведь южане, в конце концов их же плоть и кровь, заслуживают, чтобы с ними обращались по-братски. Наши деньги тоже надо было не обесценивать, а обеспечить. Разве не так, козлик?

— Ну, когда это было. Теперь об этом поздно жалеть!

Разговор был почему-то неприятен Джестеру, и ему хотелось поскорее встать из-за стола. Но дед жестом его удержал.

— Обожди минутку. Загладить вину никогда не поздно. И я намерен помочь федеральным властям исправить эту чудовищную историческую несправедливость, — торжественно объявил судья. — Если я пройду в конгресс на следующих выборах, я внесу закон, который восстановит стоимость денег конфедерации с учетом повышения прожиточного минимума в наши дни. Для Юга это будет тем же, чего добивался Рузвельт своим новым курсом. Я полностью революционизирую экономику Юга. А ты, Джестер, станешь богатым молодым человеком. У меня в несгораемом шкафу десять миллионов долларов. Что ты на это скажешь?

— А откуда взялось столько этих денег?

— Не забудь, что в нашем роду были дальновидные люди. Моя бабушка, твоя прапрабабушка, была настоящая аристократка и женщина с удивительным даром предвидения. Когда война кончилась, она скупала деньги конфедератов, иногда меняла на них яйца и другие продукты — помню, она мне рассказывала, как один раз она променяла курицу-несушку на три миллиона долларов. Все тогда голодали, и никто ни во что не верил. Никто, кроме твоей прапрабабушки. Никогда не забуду ее слова: «Все еще будет по-старому!»

— Но старое так и не вернулось, — сказал Джестер.

— Пока нет, но погоди… Это будет новый курс экономики Юга, выгодный для всей страны. И даже для федерального правительства.

— Чем? — спросил Джестер.

Судья спокойно ответил:

— То, что выгодно одному, выгодно всем. Это так просто: если у меня будет несколько миллионов, я вложу их в дело, найму людей и буду давать заработок местным торговцам. А я ведь только один из тех, кому возместят стоимость денег.

— Позволь, — возразил Джестер. — Ведь прошло почти сто лет. Как найти все эти деньги?

В голосе судьи зазвучало торжество:

— Ну, об этом меньше всего надо заботиться! Когда казначейство объявит, что деньги конфедератов оплачиваются, эти деньги найдутся, не беспокойся! Их разыщут и на чердаках и в сараях, по всему Югу. Они появятся отовсюду, даже из Канады!

— А кому какая польза, если деньги найдутся в Канаде?

Судья с достоинством ответил:

— Это я сказал просто так, образно, для примера. — Он с надеждой поглядел на внука. — Но как ты на это смотришь вообще, с точки зрения законодательной?

Джестер избегал взгляда деда и молчал. А судья, жаждавший его одобрения, настаивал:

— Ну, козлик? Какой размах мысли, а? Для этого нужен настоящий государственный ум, — заметил он уже тверже. — «Джорнэл» много раз называла меня великим государственным деятелем, а «Курьер» всегда обо мне пишет, как о первом гражданине Милана. Однажды про меня написали, что я — «одна из постоянных звезд на сверкающем небосклоне политической жизни Юга». А ты разве не считаешь меня великим государственным деятелем?

Вопрос был не только мольбой о признании, но и отчаянной попыткой сохранить душевную стойкость. Джестер не мог ничего ответить. Он впервые подумал: а не повлиял ли паралич на умственные способности деда? И жалость в его сердце боролась с естественной потребностью здравого ума отгородиться от больного.

На висках судьи от волнения вздулись вены, лицо его горело. Только дважды за всю свою жизнь он познал горечь непризнания: однажды, когда его провалили на выборах в конгресс, и второй раз, когда он послал написанную им повесть в «Сатердей ивнинг пост» и ему вернули ее с печатным формуляром отказа. Судья не мог поверить, что повесть отвергнута. Он ее перечитал и нашел, что она лучше всего, что печатается в «Ивнинг пост». Заподозрив, что ее просто невнимательно прочли, он склеил друг с другом несколько страниц рукописи, а когда ее отвергли снова, больше никогда не брал в руки этого журнала и больше никогда не писал повестей. А теперь он не мог поверить, что между ним и внуком действительно происходит разлад.

— А ты помнишь, как в детстве звал меня «дедик»?

Джестер не был растроган этим воспоминанием, и слезы на глазах у деда его только обозлили.

— Я все помню.

Он поднялся и встал за стулом у судьи, но дед не хотел трогаться с места и не давал уйти внуку. Он схватил руку Джестера и прижал к щеке. Джестер окаменел от смущения, и рука его не ответила на ласку.