— Вы всегда легко носили свой вес. Мне вы никогда не казались толстым.

— Толстым? Конечно, нет. Я был просто полный, упитанный мужчина… единственное, что меня донимало, — это небольшие обмороки. Они очень беспокоили мисс Мисси, — сказал он, бросив взгляд на портрет жены, висевший напротив. — Она даже уговаривала меня сходить к докторам… по правде сказать, она меня просто заела. За всю мою сознательную жизнь я ни разу не был у доктора — интуиция мне подсказывала, что доктора либо захотят у тебя что-нибудь отрезать, либо — а это ничуть не легче — посадят на диету. Я дружил со старым доктором Тэтумом, мы вместе рыбачили и охотились, но это совсем другое дело… А от врачей я держался подальше, надеясь, что и они меня оставят в покое. Если не считать небольших обмороков, я был здоров как бык. Когда доктор Тэтум умер, у меня началась страшная зубная боль… по-моему, что-то психосоматическое, поэтому я пошел к брату покойного, который был лучшим ветеринаром в нашей округе. Я выпивал.

— К ветеринару?.. — Его вера в слова судьи вдруг пошатнулась, и ему стало нехорошо. Но старый судья, кажется, этого не заметил.

— Конечно, в ту неделю хоронили доктора — поминки, погребальное шествие и прочее… Зуб у меня дергал, как будто под электрическим током… Поэтому Пок, брат Тэтума, просто вытащил этот зуб… с новокаином и антибиотиками — он ведь так и мулов пользует: зубы у них крепкие, и они очень не любят, когда кто-нибудь лезет им в рот.

Мелон неуверенно кивнул и, так как он все еще чувствовал разочарование, резко переменил тему разговора.

— На этом портрете мисс Мисси совсем как живая.

— Да, иногда и я так думаю, — самодовольно признал судья, так как он принадлежал к тому разряду людей, которые думают, будто все, чем обладают они, несравненно лучше того, чем обладают другие, даже если вещи ничем друг от друга не отличаются, и задумчиво добавил: — А иногда, когда мне грустно и на меня находит меланхолия, я думаю, что Сара дала маху с левой ногой… в минуту уныния она мне напоминает какой-то нелепый обрубок хвоста.

— Я этого не замечал, — заверил его Мелон. — Да и потом главное — это лицо, его выражение.

— И все же я хотел бы, — с жаром воскликнул судья, — чтобы портрет моей жены написал сэр Джошуа Рейнольдс или кто-нибудь из великих мастеров.

— Ну, это другое дело, — сказал Мелон, глядя на уродливый портрет, написанный старшей сестрой судьи.

— Я не люблю дешевки и доморощенной стряпни, особенно если речь идет об искусстве. Но в то время я и не представлял себе, что мисс Мисси умрет и оставит меня одного.

Мутные, старческие глаза заблестели от слез, и он замолчал — старый болтун не мог говорить о смерти жены. Мелон тоже молчал, погруженный в воспоминания. Жена судьи умерла от рака. Всю ее долгую болезнь Мелон готовил для нее лекарства и часто ее навещал, приносил цветы из своего сада или одеколон, словно извиняясь за то, что доставляет ей морфий. Судья целыми днями мрачно топал по дому, стараясь проводить как можно больше времени с женой, — по мнению Мелона, даже в ущерб своей политической деятельности. У мисс Мисси обнаружили рак груди и сделали операцию. Горе судьи было безгранично: он как тень бродил по коридорам городской больницы, надоедая врачам, даже тем, кто не имел касательства к больной; он плакал и приставал с бесконечными вопросами, заказывал молебны в первой баптистской церкви и клал в церковную кружку по сто долларов каждое воскресенье. Когда жена вернулась домой, как будто бы поправившись, радость его и оптимизм не поддавались описанию; он купил «роллс-ройс» и нанял «осторожного цветного шофера», чтобы она могла каждый день ездить за город, дышать свежим воздухом. Когда жена узнала, что болезнь возобновилась, она решила скрыть от него правду, и какое-то время он продолжал радоваться и сорить деньгами. Но потом мисс Мисси стала явно слабеть, а он все не хотел этого замечать и пытался обмануть и себя и ее. Избегая докторов и неприятных вопросов, он примирился с тем, что в доме поселилась профессиональная сиделка. Он научил жену играть в покер, и они часто играли, когда больная чувствовала себя получше. Если у жены начинались боли и судья это видел, он на цыпочках прокрадывался к холодильнику и принимался есть, не разбирая вкуса еды и внушая себе, что жена была очень больна, а теперь поправляется после тяжёлой операции. Судья подкреплялся, чтобы как-нибудь вынести неотступное, тайное горе, и не разрешал себе думать об истинном положении вещей.

Умерла жена в морозный декабрьский день — на голубом небе не было ни облачка, а в ледяном воздухе разносился перезвон рождественских колоколов. Судью, до того измученного и отупевшего, что он не мог даже плакать, одолел чудовищный приступ икоты, который, слава богу, прошел во время заупокойного молебна. Поздно вечером, когда поминки окончились и гости разошлись, судья один отправился в «роллс-ройсе» на кладбище (машину он продал неделю спустя). Там при первом свете звезд в морозном небе он ощупал тростью еще мягкий цемент, которым залили могилу, проверяя, добросовестно ли выполнена работа, а потом медленно побрел назад к машине — ее вел «осторожный цветной шофер» — и заснул от усталости.

Судья последний раз взглянул на портрет и отвел глаза, полные слез. Такой чистой души свет не видывал!

После того как прошел положенный срок траура, Мелон и другие жители города ожидали, что судья снова женится, да и сам он, одиноко и горестно топая по огромному дому, словно чего-то ожидал и испытывал беспокойство. По воскресеньям он тщательно наряжался и шел в церковь, где смиренно сидел во втором ряду, не сводя глаз с хора. Жена его пела в хоре, и он любил глядеть на женщин, когда они пели, особенно на их шеи и грудь. В хоре первой баптистской церкви были прелестные женщины, особенно одно сопрано, и судья постоянно на нее смотрел. Но в городе были и другие хоры. Чувствуя себя еретиком, судья заходил в пресвитерианскую церковь, где пела одна блондинка… жена его тоже была блондинкой… И когда эта женщина пела, судья не мог оторвать глаз от ее шеи и груди, хотя в других отношениях она была не в его вкусе. И вот, разряженный в пух и прах, судья посещал то одну, то другую церковь, усаживался в первые ряды, разглядывал хор и оценивал его достоинства, хотя сам он не мог похвастаться слухом, всегда фальшивил, и к тому же очень громко. Никто не спрашивал, почему он меняет церкви, но, видно, у него у самого совесть была не чиста потому, что он любил заявлять во всеуслышание:

— Я интересуюсь самыми разными религиями и вероисповеданиями. И я и моя жена всю жизнь отличались широтой взглядов.

Сознательно судья не помышлял о новом браке, наоборот, он часто говорил о покойной жене так, словно она была жива. Однако его угнетала тоскливая пустота, которую он пытался заполнить едой, алкоголем или разглядыванием женщин из церковного хора. Он тайком, подсознательно искал среди них покойную жену. Мисс Мисси была чистая женщина, и, следовательно, его привлекали только чистые женщины. Она пела в церкви, поэтому ему могли приглянуться только те, что пели в церкви. Этим требованиям нетрудно было угодить. Но мисс Мисси к тому же отлично играла в покер, а чистую незамужнюю певицу из церковного хора, которая могла бы обставить партнера в покер, не так-то легко встретить. Как-то вечером, года через два после смерти мисс Мисси, судья пригласил мисс Кэт Спиннер на субботний ужин. Он пригласил также в качестве компаньонки ее пожилую тетку и тщательно продумал все детали угощения, как обычно делала его покойная жена. Ужин начался с устриц. За ними следовали цыплята и острая приправа из помидоров со смородиной и миндалем — излюбленное блюдо мисс Мисси для парадных приемов. К каждому блюду подавали свое вино, а после мороженого — коньяк. Судья суетился несколько дней, распоряжался приготовлениями, следя за тем, чтобы на стол поставили самую лучшую посуду и серебро. Но ужин прошел на редкость неудачно. Начать с того, что Кэт никогда не ела устриц и страшно перетрусила, когда судья стал ее уговаривать их отведать. Непривычка к вину заставила мисс Кэт как-то странно хихикать, что показалось судье двусмысленным и чем-то оскорбило его. С другой стороны, тетка — старая дева — заявила, что она в жизни не брала в рот спиртного и была просто шокирована, когда племянница позволила себе подобную вольность. В конце этого незадачливого ужина судья, чьи надежды были поколеблены, но еще не окончательно убиты, вынул новую колоду карт и предложил дамам сыграть партию. Он мысленно представил себе тонкие пальцы жены, унизанные бриллиантовыми кольцами, которые он ей дарил. Но оказалось, что мисс Кэт никогда не держала в руках карт, а старуха заявила, что, по ее мнению, карты — первый шаг в логово дьявола. Вечер кончился рано, и перед сном судья в одиночестве допил бутылку коньяка. Он считал, что виной всему то, что Спиннеры — лютеране, то есть люди совсем другого круга, чем прихожане первой баптистской церкви. Поэтому он скоро утешился, и к нему вернулся природный оптимизм.