— Странная вещь. До этой зимы я просто страховал свою жизнь. Но нынче взял такой полис, по которому выплачивают пенсию, когда перестаешь работать, — вы, наверно, видели объявления в журналах. После шестидесяти пяти лет и до самой смерти получаешь по двести долларов в месяц. Сейчас это звучит смешно. — Коротко засмеявшись, он добавил: — Страховому обществу надо будет снова перевести мой полис на простое страхование жизни. «Метрополитен» — солидное страховое общество, и я выплачивал взносы почти двадцать лет, правда, с небольшим перерывом во время депрессии, но я погасил задолженность, когда дела наладились. На рекламе этой пенсионной страховки всегда изображается пожилая супружеская пара где-нибудь в теплых краях — во Флориде или в Калифорнии. Но у нас с женой была другая мечта. Нам хотелось приобрести маленький участок земли в штате Мэн или в Вермонте. Прожив всю жизнь на юге, так устаешь от солнца и пекла…

Но вдруг защитная преграда слов рухнула, и, оказавшись лицом к лицу с судьбой, Мелон заплакал. Закрыв лицо большими, изъеденными кислотой руками, он старался подавить душившие его рыдания.

Доктор взглянул на фотографию жены, словно взывая о помощи, и деликатно похлопал Мелона по колену.

— В наш век нельзя отчаиваться. Что ни месяц ученые открывают новые средства против болезней. Быть может, найдется способ побороть пораженные клетки. А покуда мы сделаем все, чтобы продлить вашу жизнь и избавить вас от страданий. В этой болезни есть и своя хорошая сторона, если тут вообще можно говорить о чем-нибудь хорошем: она не очень мучительна. И мы испробуем все, что возможно. Я прошу вас как можно скорее лечь в больницу, мы вам сделаем переливание крови и попробуем полечить рентгеном. Надеюсь, вы почувствуете себя значительно лучше.

Мелон овладел собой и вытер лицо носовым платком. Потом он подышал на стекла очков, протер их и надел на нос.

— Извините, я, видно, ослабел и малость распустился. В больницу я могу пойти хоть сейчас.

Мелон на другой же день отправился в больницу и пролежал там три дня. В первую ночь ему дали снотворное, и ему снились руки доктора Хейдена, игравшие разрезным ножом. Когда он проснулся, он припомнил тот неосознанный стыд, который мучил его накануне, и понял, почему он испытывал в кабинете у доктора тягостное чувство. Ему впервые пришло в голову, что доктор Хейден — еврей. И он вспомнил то, о чем лучше было не вспоминать, нечто настолько мучительное, что об этом просто необходимо было забыть. Это относилось к тому периоду его жизни, когда он учился на втором курсе медицинского института и провалился на экзаменах. Учился он на Севере, и в его группе было много евреев-зубрил. Они поднимали уровень успеваемости так высоко, что рядовому, среднему студенту за ними было не угнаться. Евреи-зубрилы вытеснили Д. Т. Мелона из медицинского института и погубили его врачебную карьеру — ему пришлось пойти в фармацевты. На соседней скамье сидел еврей, по фамилии Леви, который вечно вертел в руках хирургический нож и отвлекал Мелона от слушания лекций. Этот еврей-зубрила получал высшие баллы и по вечерам сидел в библиотеке, пока ее не запирали. Мелону даже подумалось, что и у него тоже подергивалось веко. И когда Мелон сообразил, что доктор Хейден — еврей, ему это вдруг показалось таким важным, что он удивился: почему он раньше об этом не думал? Хейден был его постоянным клиентом и другом, они много лет проработали в одном здании и виделись ежедневно. Как же он мог ничего не заметить? Может быть, его ввело в заблуждение имя доктора — Кеннет Хейл? Мелон уверял себя, что у него нет расовых предрассудков, но когда евреи брали такие чисто англосаксонские, южные имена, это было возмутительно. Он вспомнил, что у детей Хейдена крючковатые носы, вспомнил, что как-то в субботу видел всю семью у входа в синагогу. И теперь, когда доктор Хейден делал обход, Мелон наблюдал за ним с неприязнью, хотя тот много лет был его другом и постоянным покупателем. И дело было даже не в том, что Кеннет Хейл Хейден — еврей, а в том, что он жив-здоров и будет жить, и он и все ему подобные, а вот у Д. Т. Мелона неизлечимая болезнь, от которой он умрет через год или год с четвертью. Мелон часто плакал, когда оставался один. В больнице он много спал и читал детективные романы. Его выписали — селезенка значительно уменьшилась, хотя состав крови почти не изменился. Ему тяжко было думать о месяцах, которые его ждали, и немыслимо представить себе, что он умрет.

А потом он почувствовал, что его окружает пустыня, хотя повседневная жизнь текла по-прежнему. Жене он ничего не сказал, боясь, что несчастье их снова сблизит; супружеская любовь давно выродилась в родительские заботы. В тот год Эллен поступила в среднюю школу, а Томми исполнилось восемь лет. Марта Мелон, энергичная женщина с проседью в волосах, была хорошей матерью и вносила свой вклад в семейный бюджет. Во время депрессии она стала печь на продажу торты, и тогда это казалось Мелону правильным и уместным. Но она продолжала этим заниматься и потом, когда аптека избавилась от долгов, стала поставлять другим аптекам аккуратно упакованные бутерброды со своим именем на обертке. Марта хорошо зарабатывала, могла дать детям приличное образование и даже приобрела акции компании «Кока-кола». По мнению Мелона, это было уже чересчур: люди скажут, что он не может содержать семью, — его самолюбие было ущемлено. В одном он был непреклонен: он отказывался доставлять ее товары покупателям и запрещал жене и детям их разносить. Миссис Мелон подъезжала к дому заказчика, а служанка — прислуга в доме Мелона всегда была чуть моложе или чуть старше, чем у других, и получала меньше жалованья, чем другие, — выносила из машины торты или сандвичи. Мелон не мог понять перемены, которая произошла с его женой. Он женился на девушке в шифоновом платье, которая упала в обморок, когда по ее туфле пробежала мышь, и каким-то чудом эта девушка превратилась в седую домохозяйку, которая обзавелась своей торговлей и вдобавок еще акциями «Кока-колы». Он жил теперь в каком-то безвоздушном пространстве, куда лишь доплескивались домашние заботы: разговоры об экзаменах в средней школе, о публичном выступлении Томми, игравшего на скрипке, о семиэтажном свадебном торте, — все эти повседневные хлопоты вертелись вокруг него, как опавшие листья на поверхности водоворота, и почему-то его не затрагивали.

Несмотря на свое недомогание, Мелону не сиделось на месте. Он бродил без цели по улицам, по убогим шумным трущобам возле хлопчатобумажной фабрики, по негритянскому кварталу или той части города, где в домиках с постриженной лужайкой жили люди с достатком. Во время этих прогулок у него был вид рассеянного человека, который все время что-то ищет, но уже забыл, что потерял. Часто он без видимой причины вытягивал руку и дотрагивался до первого попавшегося предмета; он мог свернуть с пути, чтобы потрогать уличный фонарь или пощупать кирпичную стену. Тогда он останавливался, уставившись в пространство, и долго стоял в каком-то забытьи, мрачно разглядывая зеленый вяз или отколупывая от ствола кусочки черной как смоль коры. И фонарь, и стена, и дерево будут стоять, когда он умрет, — мысль эта казалась ему омерзительной. А больше всего смущало его то, что он никак не мог поверить в реальность смерти, и от этого противоречия все казалось ему нереальным. Порою Мелону чудилось, будто он бродит вслепую в каком-то нелепом, несообразном мире, в котором нет ни порядка, ни смысла.

Мелон стал искать утешения в церкви. Когда его особенно мучила призрачность как бытия, так и небытия, его поддерживала мысль о том, что первая баптистская церковь, уж во всяком случае, вполне реальна. Это была самая большая церковь в городе, она занимала полквартала в центре и стоила не меньше двух миллионов долларов. Такая церковь должна быть реальна. Столпы этой церкви — люди зажиточные, отцы города. Агент по продаже недвижимости и один из самых ловких дельцов в городе, Батч Хендерсон, был там дьяконом и ни разу за весь год не пропускал службы, а разве станет такой человек, как Батч Хендерсон терять время и силы на что-нибудь нереальное? Да и другие дьяконы были ему под стать: председатель правления нейлоновой ткацкой фабрики, член правления железной дороги, хозяин самого большого универмага — все солидные, ловкие дельцы, которые никогда не ошибались. А они верили в церковь и в загробную жизнь. Даже Т. Ч. Уэдвелл, один из основателей фирмы «Кока-кола» и мультимиллионер, и тот оставил церкви на пристройку правого крыла пятьсот тысяч долларов. У Т. Ч. Уэдвелла хватило прозорливости поверить в будущее «Кока-колы», а если он поставил на церковь полмиллиона долларов в своем завещании, выходит, что он верил в церковь и в загробный мир. Человек, который всегда вкладывал деньги в выгодные предприятия, вложил их в бессмертие. Наконец, сам Фокс Клэйн был там членом приходского совета. Старый судья и бывший конгрессмен, честь и слава штата и всего Юга, часто ходил в церковь, когда жил в городе, и громко сморкался, если пели его любимые гимны. Фокс Клэйн был человеком верующим, и Мелон хотел в этом ему подражать, так же как он подражал старому судье в политических взглядах. И Мелон стал прилежно посещать церковные службы.