Шиннер на мгновенье опешил и потерял дар речи.

— У всех мятежников один язык, — заметил Мистигри тоном опытного политика.

— И только когда я, наконец, очутился перед судом, — продолжал Шиннер, оправившись от смущенья, — я узнал, что проклятый корсар умер: Зена его отравила. Я очень пожалел, что лишен возможности переменить белье. Даю честное слово, я и не подозревал об этой мелодраме. Оказывается, гречанка имела обыкновение подливать своему пирату опиум в грог (как вы справедливо заметили, в этой стране растет много мака), чтобы урвать для себя хоть минутку свободы и прогуляться. И вот накануне несчастная по ошибке налила слишком много. Вся беда моей Зены заключалась в том, что старик был страшно богат. Но она самым чистосердечным образом на суде все объяснила, а старуха дала показания в мою пользу, благодаря чему меня тут же освободили, и я получил предписание от мэра и от комиссара австрийской полиции выехать в Рим. Зена, уступившая значительную часть состояния ускока наследникам и судебным властям, отделалась двумя годами монастыря, где она, говорят, находится и по сей день. Я отправлюсь туда писать ее портрет, так как со временем вся эта история, конечно, забудется. Вот какие глупости совершаешь в восемнадцать лет.

— А меня вы бросили в locanda без гроша, — сказал Мистигри. — Тогда я последовал за вами в Рим и по пути малевал портреты по пять франков штука, которых мне к тому же не платили; а все-таки это было для меня самой счастливой порой! Что деньги! Ведь раззолоченное брюхо ко всему глухо!

— Вы представляете себе, какие меня одолевали мысли, — опять заговорил художник, — когда я, привлеченный австрийскими властями к ответственности, сидел в далматинской тюрьме, беззащитный, рискуя головой лишь потому, что раза два прогулялся с упрямой женщиной, которая ни за что не соглашалась отпустить свою дуэнью? Вот проклятый рок!

— И все это действительно с вами случилось? — наивно спросил Оскар.

— А почему бы и нет? Ведь точно такой же случай имел место во время французской оккупации Иллирии с одним из наших самых блестящих артиллерийских офицеров, — лукаво заметил граф.

— И вы этому артиллеристу поверили? — с таким же лукавством спросил графа Мистигри.

— И это все? — спросил Оскар.

— А что же вам еще? — огрызнулся Мистигри. — Не может же он сказать, что ему отрубили голову. Чем дальше в лес, тем больше слов.

— Скажите, сударь, а есть там фермы? — спросил дядюшка Леже. — И что там выращивают?

— Там выращивают мараскин, — сказал Мистигри. — Это такое высокое растение, оно доходит человеку до рта, на нем произрастает ликер того же названия.

— Ах, вот как! — отозвался дядюшка Леже.

— Я пробыл только три дня в городе и две недели в тюрьме. Мне ничего не довелось повидать, даже мараскиновых полей, — ответил Шиннер.

— Они потешаются над вами, — пояснил Жорж дядюшке Леже, — мараскин присылают в ящиках.

В это время карета Пьеротена спускалась по крутой дороге в долину Сен-Бриса, направляясь к трактиру, который находится в центре этого многолюдного городка, и где Пьеротен обычно останавливался на часок, чтобы дать лошадям передохнуть, накормить их овсом и напоить. Было около половины второго.

— Э-э! Кого я вижу! Дядюшка Леже! — воскликнул хозяин трактира, когда почтовая карета остановилась у крыльца. — Вы завтракаете?

— Каждый день по разу, — ответил толстяк. — Надо заморить червячка.

— И мы тоже позавтракаем, — сказал Жорж, взяв свою трость на караул, как ружье, чем вызвал восхищение Оскара.

Но когда беззаботный авантюрист извлек из бокового кармана плетеный соломенный портсигар, вынул оттуда золотистую сигару и, в ожидании завтрака, закурил ее, стоя на пороге, Оскар пришел в бешенство.

— Употребляете? — спросил Жорж Оскара.

— Иногда, — ответил недавний школьник, выпятив цыплячью грудь и по мере сил придав себе лихой вид.

Жорж протянул портсигар Оскару и Шиннеру.

— Черт возьми! — заметил великий художник. — Сигары по десять су!

— Это остатки тех, что я привез из Испании, — пояснил авантюрист. — А вы будете завтракать?

— Нет, — ответил художник, — меня ждут в зáмке. Кроме того, я закусил перед отъездом.

— А вы? — обратился Жорж к Оскару.

— Я уже позавтракал, — ответил тот.

Оскар отдал бы десять лет жизни за сапоги и панталоны со штрипками, как у Жоржа. Он чихал, кашлял, сплевывал и, давясь дымом, с трудом скрывал гримасу.

— Вы не умеете курить, — сказал Шиннер, — смотрите!

Шиннер с невозмутимым видом затянулся и, не дрогнув ни одним мускулом, выпустил дым через нос. Потом затянулся еще раз, задержал дым в горле и, вынув сигару изо рта, не без щегольства выдохнул его.

— Вот как это делается, молодой человек, — сказал великий художник.

— Да, молодой человек; но можно и иначе, — вмешался Жорж и, подражая Шиннеру, затянулся, но проглотил весь дым.

«А мои родители еще воображают, что дали мне хорошее воспитание», — подумал бедный Оскар, пытаясь курить с той же непринужденностью, что и Шиннер.

Вдруг он почувствовал столь сильный приступ тошноты, что обрадовался, когда Мистигри выхватил у него сигару и спросил, докуривая ее с явным наслаждением:

— Вы ничем заразным не больны?

Оскар горько пожалел, что недостаточно силен: ему очень хотелось дать Мистигри по уху.

— Вот как! — сказал Оскар. — Полковник Жорж уже заплатил восемь франков за аликантское и пирожки, сорок су — за сигары, да теперь еще и завтрак обойдется ему…

— По меньшей мере в десять франков, — ответил Мистигри. — Но ничего не поделаешь: большим голавлям большое плаванье.

— А знаете что, дядюшка Леже, хорошо бы распить бутылочку бордоского, — предложил в эту минуту Жорж.

— Завтрак обойдется ему в двадцать франков! — воскликнул Оскар. — Итого — тридцать с хвостиком.

Убитый сознанием своего ничтожества, Оскар неловко уселся на тумбу и предался размышлениям, совершенно не замечая, что при этом его панталоны задрались и открыли чулки как раз в том месте, где к новой пятке был пришит старый верх — шедевр рукодельного мастерства г-жи Клапар.

— А мы, оказывается, собратья по чулкам, — заявил Мистигри, слегка приподнимая штанину и показывая нечто в том же роде. — Но ведь известно, что художник всегда без сапог.

Эта шутка вызвала улыбку у г-на де Серизи, который, скрестив руки, стоял в воротах позади путешественников. Как ни безрассудны были эти молодые люди, суровый государственный муж завидовал их недостаткам, ему нравилась их задорная хвастливость, он восхищался живостью их шуток.

— Ну что? Покупаете вы ферму Мулино? Ведь вы же ездили в Париж за деньгами, — спросил трактирщик дядюшку Леже, показывая ему в конюшне лошадку, которую хотел продать. — Если вам удастся оставить в дураках графа де Серизи, пэра Франции и министра, — это будет весьма занятно.

Лицо престарелого министра было по-прежнему непроницаемо, он повернулся и внимательно посмотрел на фермера.

— Дело в шляпе, — ответил вполголоса Леже трактирщику.

— Тем лучше. Люблю, когда дворянам натягивают нос… А если вам понадобится для этой цели тысчонок двадцать, я вам ссужу. Но Франсуа, кучер шестичасового тушаровского дилижанса, только что сообщил мне, будто граф пригласил господина Маргерона отобедать в Прэле нынче же вечером.

— Таков план его сиятельства, однако и мы не дураки, — отозвался дядюшка Леже.

— Граф устроит какое-нибудь местечко сыну господина Маргерона, вы же никакими местами не распоряжаетесь! — сказал фермеру трактирщик.

— Нет; но если за графа стоят министры, то за меня постоит сам король Людовик Восемнадцатый, — прошептал Леже на ухо трактирщику. — Сорок тысяч его портретов, которые я вручил господину Моро, помогут мне, под носом у графа, перехватить Мулино за двести шестьдесят тысяч франков наличными, а господин де Серизи потом рад будет перекупить ферму у меня за триста шестьдесят тысяч, лишь бы землю не распродали по частям с торгов.