— Судя по словам вашей девушки, это так, — сказал Жорж Маре.

— Но как же тогда..? — промолвил Моро.

— А вот как! — воскликнул Жорж. — Чтобы одурачить пассажиров, я наврал им с три короба про Египет, Грецию и Испанию. Я был в шпорах и выдал себя за кавалерийского полковника. Так, смеха ради.

— Ну-ка, расскажите, каков на вид пассажир, которого вы считаете графом? — спросил Моро.

— Лицо у него красное, как кирпич, волосы совершенно седые и черные брови.

— Так и есть, это он!

— Я пропал! — воскликнул Жорж Маре.

— Почему пропали?

— Я подшучивал над его орденами.

— Ничего, он человек добродушный, вы его, верно, только насмешили. Идемте скорее в замок, — сказал Моро. — Я пройду в апартаменты графа. Где вы расстались с его сиятельством?

— На самой горе.

— Я теряюсь в догадках! — воскликнул Моро.

«В конце концов я только пошутил, но ничем его не обидел», — подумал Жорж.

— А вы по каким делам пожаловали? — спросил управляющий.

— Я привез заготовленную купчую на ферму Мулино.

— Господи боже мой, ничего не понимаю! — воскликнул управляющий.

Когда Моро постучал в дверь и услышал в ответ: «Это вы, господин Моро?» — сердце у него так и упало.

— Да, ваше сиятельство.

— Войдите!

Граф был в белых панталонах и изящных сапогах, в белом жилете и черном фраке, на котором с правой стороны сиял большой крест Почетного легиона, а в левой петлице висел на золотой цепочке орден Золотого Руна. На жилете выделялась голубая орденская лента. Граф причесался без посторонней помощи; он был при всех регалиях, по-видимому для того, чтобы достойным образом принять Маргерона, а может быть и для вящего величия.

— Так как же, сударь, — сказал граф, не вставая и не предлагая Моро сесть, — мы не можем заключить купчую с Маргероном?

— Сейчас он запросит за ферму слишком дорого.

— А почему бы ему не приехать сюда? — сказал граф, напуская на себя рассеянный вид.

— Он болен, ваше сиятельство…

— Вы в этом уверены?

— Я был у него…

— Милостивый государь, — сказал граф таким строгим тоном, что Моро испугался, — как бы вы поступили с доверенным человеком, если бы он с какой-то потаскушкой насмеялся над вашим недугом, который вы скрывали от посторонних и о котором он знал?

— Я бы избил его.

— А если бы, кроме того, вы узнали, что он обманул ваше доверие и обкрадывает вас?

— Я постарался бы поймать его с поличным и отправить на каторгу.

— Послушайте, господин Моро! По-видимому, вы судачили о моих болезнях у госпожи Клапар и там же, вместе с ней, высмеивали мою любовь к графине, ибо ее сын развлекал сегодня утром в моем присутствии пассажиров дилижанса, посвящая их во все подробности моего лечения, да еще осмелился клеветать на мою жену. Затем я узнал со слов самого дядюшки Леже, который возвращался из Парижа в карете Пьеротена, план, придуманный вами двумя вместе с бомонским нотариусом относительно фермы Мулино. И к господину Маргерону вы ездили только затем, чтоб предложить ему сказаться больным; но он не болен и приедет сюда к обеду. Ну, так вот, сударь, я прощал вам состояние в двести пятьдесят тысяч франков, накопленное за семнадцать лет… Это я понимаю. Если бы вы каждый раз просили у меня то, что брали самовольно, или то, что вам давали другие, я бы вам никогда не отказал: у вас семья. Я думаю, что при всей вашей бесцеремонности вы не так уж плохи, другой бы на вашем месте вел себя еще хуже. Но вы знали мои труды на пользу отечества, на пользу Франции, вы знали, что я не спал ночей ради императора, что я месяцами работал по восемнадцати часов в сутки; вы знали, как я люблю графиню, и вы прохаживались на мой счет перед мальчишкой, выставляли на посмешище какой-то госпоже Юссон мои тайны, мою привязанность…

— Ваше сиятельство…

— Этому нет прощения. Нанести денежный ущерб — пустяки, но обидеть человека в его лучших чувствах… О, вы сами не понимаете, что вы наделали! — граф подпер голову обеими руками и несколько мгновений молчал. — Я оставлю вам нажитое состояние и постараюсь позабыть вас, — продолжал он. — Из чувства собственного достоинства, ради себя и ради того, чтобы не обесчестить вас, мы расстанемся мирно; я не забыл, что ваш отец сделал для моего отца. Вы договоритесь, и по-хорошему, с господином де Ребером, который займет ваше место. Следуйте моему примеру, будьте сдержанны. Не выставляйте себя на посмешище глупцам. Главное — без дрязг и мелочности. Вы лишились моего доверия, постарайтесь же соблюсти приличие, как подобает людям состоятельным. А этого негодяя, что чуть не довел меня до смерти, вон из Прэля! Пусть переночует на постоялом дворе. Если я его увижу, я не отвечаю за себя.

— Ваше сиятельство, я не заслужил такого снисхождения, — сказал Моро со слезами на глазах. — Да, будь я совсем нечестным, я накопил бы уже тысяч пятьсот. Предлагаю отдать вам полный и самый подробный отчет в моем капитале. Но, ваше сиятельство, разрешите вам сказать, что я ни разу не позволил себе смеяться над вами у госпожи Клапар, наоборот, я всегда выражал глубокое сожаление по поводу состояния вашего здоровья и спрашивал ее, не знает ли она какого-нибудь неизвестного врачам народного средства… О ваших чувствах мы упоминали только тогда, когда сын ее уже спал (а он, значит, все слышал!) и всегда в самых почтительных и сочувственных выражениях. К несчастью, за нескромность несешь то же наказание, что и за преступление. Я покорно принимаю все последствия вашего справедливого гнева, но я хочу, чтобы вы знали, как было дело. Мы говорили о вас с госпожой Клапар в самой задушевной беседе. Спросите мою жену, с ней я никогда не говорил об этих вещах…

— Довольно, мы не дети, — прервал его граф, для которого все было ясно. — Решение мое бесповоротно. Ступайте, приведите в порядок и свои и мои дела. Вы можете не выезжать до октября. Господина де Ребера с женою я помещу в зáмке; главное, постарайтесь жить с ними в ладу и соблюдать внешние приличия, как то подобает порядочным людям, даже когда они ненавидят друг друга.

Граф и Моро сошли вниз; Моро был бел, как седины графа, граф сохранял свое обычное достоинство.

Пока происходила эта сцена, у ограды парка остановился бомонский дилижанс, отбывающий из Парижа в час пополудни. С ним приехал нотариус Кроттá, которого, согласно распоряжению графа, провели в гостиную, где он встретил своего весьма сконфуженного клерка в компании двух художников, также очень смущенных взятыми на себя ролями. Сюда же пришел г-н де Ребер, угрюмый человек лет пятидесяти; его сопровождали старик Маргерон и бомонский нотариус с пачкой документов и ценных бумаг под мышкой. Когда в гостиной появился граф в парадном мундире, у Жоржа Маре засосало под ложечкой, Жозеф Бридо вздрогнул; только празднично одетый Мистигри, совесть которого была чиста, довольно громко изрек:

— В таком виде он куда лучше.

— Плутишка, — сказал граф, беря его за ухо, — мы с тобой коллеги: оба занимаемся украшением, ты — стен, а я своей груди. Узнаете ли вы свои произведения, дорогой Шиннер? — спросил граф, указывая художнику на плафон.

— Ваше сиятельство, я сознаю, что напрасно выдал себя из хвастовства за прославленного художника; тем более чувствую я себя обязанным не ударить лицом в грязь и прославить имя Жозефа Бридо.

— Вы взяли меня под свою защиту, — перебил его граф, — и я надеюсь, что вы не откажете мне в удовольствии вместе с зубоскалом Мистигри отобедать у меня.

— Ваше сиятельство, вы и не подозреваете, на что вы идете, — сказал озорник. — Голодное брюхо к учтивости глухо.

— Бридо! — вдруг воскликнул граф, что-то вспомнив. — Не родственник ли вы одному из самых ревностных слуг Империи, начальнику дивизии, погибшему жертвой своего усердия?

— Я его сын, ваше сиятельство, — ответил Жозеф, поклонившись.

— Рад видеть вас у себя, — сказал граф, пожимая руку художнику. — Я знал вашего отца, и вы можете рассчитывать на меня, как на… американского дядюшку, — прибавил он, улыбнувшись. — Но вы еще слишком молоды, чтобы иметь учеников; чей ученик Мистигри?