Вдруг директорша насторожилась, замолкла - за дверью раздались чьи-то громкие, решительные шаги, точно кто-то шел к кабинету, чтобы навести там порядок. Вот дверь без стука распахнулась, и в комнату быстро вошла худая и какая-то угловатая женщина в некрасивом платье с рюшами. Волосы её были всклокочены и походили на змей, вьющихся вокруг головы Медузы Горгоны. Вдобавок ко всему женщина курила папиросу.

- Здрасьте! - сходу обрушила она на присутствующих свое короткое, как выстрел, приветствие. - Это тот мальчик? - поискав глазами, уставилась она на Володю, у которого душа ушла в пятки, - ему только недоставало в жизни работы с такой особой!

Директор Надя зачем-то поднялась, с виноватой улыбкой стала представлять Володиной маме Адельфину Кузьминичну (ибо это была, разумеется, она), которая буркнула ей "здрасьте!" и громко, с предостережением, провозгласила:

- Хорошо, я забираю вашего мальчика, но ни за что не отвечаю! Ни за что! Как можно допускать ребенка к художественным ценностям огромной исторической значимости!

- Но Володя, - стала мямлить мама, - очень послушный, аккуратный мальчик! Он ничего не возьмет...

Адельфина Кузьминична гордо вспыхнула:

- Пусть только попробует взять! Ну, - устремила она на Володю свой буравящий взгляд, - идем со мной. Сейчас я выдам тебе халат. Без халатов у нас в фондах никто не работает.

И не дав Володе попрощаться, она взяла его за руку повыше локтя и направилась к выходу. Володя успел-таки бросить на мать полный скорби взгляд: мол, и куда ты меня привела! Мама смотрела вслед Володе с неменьшей печалью. Так могут смотреть матери лишь вслед поезду, увозящему на фронт их сыновей. Володя уже за пределами директорского кабинета с тоской подумал: "Ну все, июль испорчен! Да и так ли нужны мне были эти пятьсот рублей?"

2

ЛЮБОПЫТНОЕ ТАКОЕ ПИСЬМЕЦО

Пока они спускались куда-то в подвал, показавшийся Володе могилой на этом кладбище звуков, Адельфина Кузьминична уже не держала его за руку. Володе даже показалось, что она хочет загладить свое грубое поведение у директора.

- Ничего, Володя, поработаешь, привыкнешь, и тебе обязательно понравится. Работа в архиве - очень интересная. Все время стоишь на пороге открытия, потому что не знаешь, что откроется тебе в следующем документе.

- А на обед у вас хотя бы можно уходить? - зачем-то спросил Володя, и этот вопрос не понравился главной хранительнице фондов.

- Оговорим это особо. Вообще-то у нас обедают на своих рабочих местах...

"Ну и влип... - подумал Володя. - Это же не работа, а камера пыток какая-то, плантация, где вкалывают рабы. Спасибо, мама. Вечером все ей скажу!"

Наконец пришли в архив, и Володя понял, что они попали в самый настоящий подвал, находившийся ниже уровня тротуара. Стены здесь плавно переходили в потолок, и своды были такими низкими, что, казалось, нажми на какую-нибудь скрытую кнопку, и потолок начнет опускаться. Медленно и со скрипом, пока не раздавит находящихся в помещении людей. В длину подвал имел метров пятьдесят, и в нем рядами стояли железные стеллажи с какими-то коробками. Адельфина Кузьминична властным голосом позвала кого-то по имени-отчеству, и сразу послышалось старушечье шарканье, и из-за выступа выплыла пожилая сгорбленная женщина, седая и спокойная, как загробная тень.

- Вероника Мефодьевна, я привела вам работника! - сказала Адельфина. Не говорите потом, что вам трудно здесь одной! Вообще, вы слишком долго идете, когда вас зовет начальство!

Старушка недовольно посмотрела на "начальство" и почти басом сказала:

- Пьяно, пьяно, пианиссимо, Адельфина Кузьминична! Я вам не ткацкий челнок, чтобы бегать туда-сюда. Ну, кого же вы мне привели?

- Вот, Володя, - сказала хранительница надменно, точно и не сомневалась в том, что из него выйдет стоящий работник. - Займите его разбором новых поступлений. Вы ведь жаловались, что бумаг много и скоро они сгниют. Пусть рассортирует, положит в папки. Да, и халат ему обязательно дайте!

И Адельфина Кузьминична удалилась, и её уход невольно вызвал у Володи вздох истинного облегчения. Скоро он уже был облачен в старый синий халат, доходивший ему до пят. Пришлось подвязаться вместо пояса веревочкой, и в этом наряде Володя сам себе казался то ли таджиком, то ли туркменом. Пока он одевался, Виктория Мефодьевна все допытывалась, где он учится, кто его родители, да каких композиторов любит, не играет ли сам на музыкальных инструментах. Итогами расспросов старушка, видел Володя, осталась недовольна, но все же сочла своим долгом показать ему архив, где хранились документы, связанные с музыкой и музыкантами, с инструментами и композиторами.

- Пойдем по нашему хранилищу, мальчик, - сказала она протяжным басом, будто гуляла большая труба, - только пойдем ларго, ларго, то есть очень, очень медленно.

Ну что ему оставалось делать? Володя просто клял себя за то, что, соблазнившись заработком, угодил в этот душный, пыльный подвал в самый разгар лета, в июле. Он шел вдоль скучных стеллажей с одинаковыми картонными коробками на полках, слушал о том, что лежит под их крышками, слушал о вредителях, уничтожающих документы, о всяких кожеедах, бумагоедах и других червях, вредящих музыкальной истории России, и ему хотелось завыть, упасть на холодный пол, притвориться больным, паралитиком, сумасшедшим, только бы его забрали домой. Когда он с архивариусом дошел до конца хранилища, в голове, как толстый гвоздь, сидела мысль: "Сегодня же вечером отговорю маму! Завтра я уже сюда не приду! Пусть кожееды и другая архивная дрянь обходятся без меня".

После ознакомительной экскурсии он приступил к настоящей работе. Оказалось, что в музей год назад поступили документы из личного архива потомков русского композитора и скрипача-виртуоза Хандошкина.

- Да что это за композитор? - усмехнулся Володя, услышав смешную фамилию. - Никогда не слышал о таком.

- А жаль, - сказала архивариус, - он жил в восемнадцатом веке и был когда-то довольно известен. Тебе придется разобрать все эти бумаги, а у меня и без того дел много. Ну, бери эту пачку и садись-ка за стол...

В углу громоздилась куча папок, и Володя, глянув на нее, ещё более утвердился в своей решимости оставить эту рухлядь в распоряжении поедающих бумагу червей и личинок уже завтра. Однако сейчас он взял одну из связок, долго распутывал узел веревки, и наконец все было готово, чтобы приступить к описанию старых, никчемных с виду бумажек, громко называвшихся документами.

Как это делать, ему объяснили сразу. Нужно было взять один лист или тетрадь, вчитаться в текст и вникнуть в содержание. Все эти бумажки могли быть письмами, хозяйственными документами, нотами, дневниками, и во всем этом и должен был кропотливо разобраться Володя. Бумажки одного вида шли в одну папку, другие - в другую, и так далее, только вначале нужно было записать каждую из них в особую тетрадь: что это за документ, присвоить ему номер, - короче, скучная морока и канитель.

Через полчаса объяснений и пробных "анализов", как назвала этот род деятельности архивариус, Володя сам принялся за чтение бумаг, но прочесть даже первый лист оказалось делом очень непростым - понятно, что во времена композитора Хандошкина не было ни лазерных принтеров, ни хотя бы печатных машинок, но и писали-то люди в те времена как-то ненормально. Буквы хоть и были похожи на современные, но только с виду - на деле каждое третье слово вызывало затруднения, и приходилось то и дело обращаться к старушке, что её скоро стало утомлять и раздражать.

Если бы Володя не знал, что завтра его тут уже не будет, он бы не поступил так, как поступил: чтобы облегчить себе работу и оставить в покое "Божьего одуванчика", он определял характер документов навскидку, не ломая голову над крючками да закорючками давно истлевших в могилах авторов этих писаний: это - письмо, а вот это - платежный документ, вексель (Виктория Мефодьевна научила!). Конечно, Володя понимал, что это халтура, и сейчас он поступает так же плохо, как какой-нибудь жук-вредитель, но иначе он не мог, просто был не в силах.