Юрий Коваль

ЧАЙНИК

Меня не любит чайник.

Тусклыми латунными глазами целый день следит он за мною из своего угла.

По утрам, когда я ставлю его на плитку, он начинает привывать, закипает и разьяряется, плюется от счастья паром и кипятком. Он приплясывает и грохочет, но тут я выключаю плитку, завариваю чай, и веселье кончается.

Приходит Петрович. Прислоняется к шкафу плечом.

- Неплатеж, - говорит Петрович.

Это неприятное слово повисает в воздухе между чайником, мною и Петровичем.

Мне непонятна реакция чайника. Нравится ему это слово или нет7 На чьей он стороне? Со мною он или с Петровичем?

- Длительный неплатеж,- говорит Петрович.

Холодным взглядом чайник окидывает меня и отстраняется. Еслм он не с Петровичем, то и не со мной. Висящее слово его не беспокоит. Ему наплевать на мои затруднения. Он и без меня проживет.

- Когда заплатишь? - спрашивает Петрович.

- Понимаешь,- объясняю я,- меня не любит чайник.

- Кто? Это который вчера приходил? Чего это вы орали?

- Чайник, Петрович. Который вот он здесь стоит. Вот этот, латуиный.

- А я думаю, чего они орут? Наверно, деньги завелись. Дай, думаю, зайду. Пора за квартиру платить.

- У меня с ним странные, очень напряженные отношения,жалуюсь я.- Он постоянно следит за мной, требует, чтобы я его беспрерывно кипятил. А я не могу, пойми! Есть же и другие дела.

- И колбаса осталась, - удивляется Петрович, глядя на стол, не убранный с вечера.- До двух часов орали! Я уж думаю, как бы друг друга не зарезали.

Я включаю плитку, и чайник сразу начинает гнусавить.

- Вот слышишь? Слышишь? Погоди, еще не то будет,- говорю я.

Петрович меня не слышит. Он слушает свой внутренний голос. А внутренний его голос говорит: "Чего слушать? Надоело! Плати или съезжай!"

Чайник отчего-то замолкает, бросает гнусавить и, тупо набычившись, прислушивается к нашему разговору.

У Петровича я снимаю угол, в котором несколько углов: угол, где я, где краски, угол, где чайник, угол, где шкаф, а сейчас и Петрович со своим внутренним голосом, который легко становится внешним:

- На колбасу деньги есть! Колбаска, хлеб, культурное обслуживание, орут до четырех утра! А нам преподносится неукоснительный неплатеж!

Почему молчит чайник? Делает вид, что даже и не слыхивал о кипении.

- Молчит,- поясняю я Нетровичу.- Нарочно молчит, затаился. И долго еще будет молчать, такой уж характер.

- А то сделаем, как прошлый раз,- намекает Петрович. Ну и выдержка у моего чайника! Плитка электрическая раскалилась, а он нарочно не кипит, сжимает зубы, терпит и слушает. Ни струечки пара не вырывается из его носа, ни шепота, ни бульканья не доносится из-под крышки.

А в прошлый-то раз было сделано очень плохо. За длительный трехмесячный неплатеж Петрович вынес мои холсты и рисунки во двор, построил из них шалашик и поджег. Холсты, говорят, разгорались плохо, и особенно не разгорался натюрморт с чайником. Такую уж залепил я на нем фактуру с песком и толченым кирпичом. И Петрович отбросил его, чтоб не мешал гореть бумаге. Опаленный и осыпанный пеплом, метался я по городу и не знал, что делать. Выход был один - Петровича убить.

- Слушай, что с твоим чайником? Чего он не кипит? говорит Петрович.

Нервы у чайника натянуты до предела, он цедит сквозь носик тонкий, как укус осы, звук.

Я отодвигаюсь подальше. Знаю, что с моим чайником лучше не связываться, он беспредельник. Может выкинуть любую штуку.

- Или плитка перегорела? - говорит Петрович и подходит к чайнику.

- Осторожно, - говорю я. - Берегись!

Петрович отдергивает руку, но поздно. Крышка срывается с чайника. Раскаленные ошметки пара, осколки кипятку летят в Петровича. Он ослепленно воет и вываливается на кухню, сует голову под кран.

Чайник веселится, плюется паром во все стороны, приплясывает, подпрыгивает и победно грохочет.

Надо бы, конечно, выключить плитку, посидеть и подумать, как же мне жить дальше. Как жить дальше - неизвестно, а чайник, ладно, пускай пока покипит.