Похоже, мне удалось озадачить дона Альтомирано.

- И все? - Голос его заскрежетал еще противнее. - Ты даже не спросишь, почему должен был погибнуть твой отец?

- Я знаю, почему умер отец, - отозвался я, глядя в потолок. - А выслушивать, зачем вы устроили налет, неинтересно. Должно быть, начало изощренного плана по захвату остатков мира. Мне что с того? Помогать или мешать вам - не хочу, да и не умею. Так что убейте меня быстро. Боль раздражает.

В тишине патетически хрюкнул Рикардо, видимо, охваченный какой-то эмоцией.

- Убивать того, кто не боится и не просит пощады... Что может быть скучнее. - Теперь дон Альтомирано казался расстроенным. - Рикардо! Приложи усилие.

- Да, дон Альтомирано. Приложу, дон Альтомирано.

- Можешь отключить. И проведи уже розетки, во имя расщепления ядра! Я должен был предстать в величественном телевизоре, а не в презренном планшете. Неудивительно, что этот урод не испугался.

- Прошу прощения, дон Альтомирано.

- Выговор.

- Есть выговор, дон Альтомирано.

Рикардо отключил планшет и вернул его солдату. Тот вместе с напарником поднял телевизор и скрылся из виду. Рикардо отпер дверь, пощелкал пальцами и в камеру зашла пережаренная в солярии брюнетка в трусиках, лифчике и с подносом.

- Кармен, - представил Рикардо. - Человек, в котором она не разбудит желаний, скорее мертв, чем жив.

Кармен поставила поднос на скамью и улыбнулась мне. Лениво, равнодушно.

- Может, не надо? - жалобно спросил я.

Кармен включила крошечный магнитофончик, стоявший на подносе рядом с тарелкой, и зазвучала ритмичная музыка. Я вздохнул. Начался приватный танец под неусыпным взором сеньора Рикардо...

***

- Этот человек - не человек! - кричала Кармен, пока я, желая показать себя воспитанным, помогал ей застегнуть сложный замочек лифчика на спине. - Или не мужчина! - натянула трусики. - Или больной страшной болезнью! - схватила замолчавший магнитофончик. - Он мертв! Muerto!* (*Мертв! (исп.)) Я не чувствую биения горячего испанского сердца в этой ледяной глыбе! Сожги его на костре, Рикардо! Если такой огонь, как я, не может его воспламенить, остается только настоящий.

Она выскочила из камеры, но, прежде чем скрыться в коридоре, улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй.

- Но ты милый, - сказала она. - Хорошее воспитание.

- Прекрасно танцуешь, - не остался в долгу я. - Великолепная пластика.

- Спасибо! - Кармен улыбнулась еще шире и посмотрела на Рикардо. - Если огонь не справится - отдай его мне в мужья! Сейчас так тяжело найти парня, который будет тебя уважать.

Она убежала. Рикардо, грустно качая головой, запер клетку и постоял, глядя на меня. Я пожал плечами, чувствуя почему-то вину перед ним, Кармен и даже Фантомом. Всегда от меня одни неприятности.

- В тарелке бобовый суп, - сказал Рикардо. - Надеюсь, он вас немного развеселит.

Шаги Рикардо, ставшие вдруг медленными и шаркающими, как у старика, стихли вдалеке. Лампы погасли. Я ощупью нашел поднос, поставил на колени и стал есть бобовый суп. Да, наверное, сама идея должна быть смешной. Синтезатор еды с одинаковыми затратами может создать хоть фуа-гра, хоть королевский стейк, хоть сало в шоколаде, но сеньор Рикардо заказал мне бобовый суп.

Когда я поднял тарелку, чтобы вычерпать остатки, пальцы наткнулись на бумажный кругляш под донышком. Для подставки мелковат, для салфетки - жестковат. Что же это? Записка с очередной шуточкой Рикардо?

От одной этой мысли сделалось так скучно, что я чуть не заплакал. Но записку все же спрятал в карман. Зачем обижать услужливого тюремщика?

Если бы я только знал, что у меня в руках - билет на поезд под названием "Жизнь", вырвал бы сердце, чтоб светить им, как Данко, прочел бы записку и сел на поезд на день раньше...

--

Когда не то взорвалось, не то погасло солнце, само понятие времени довольно скоро стало фиктивным. Двенадцать дня ничем не отличались от двенадцати ночи, и обладатели часов со стрелками долго чесали головы, пытаясь понять, когда их угораздило проснуться. Впрочем, ориентиры быстро появились. Например, ветер.

Казалось бы, откуда взяться ветру, когда по всей земле - устойчивые минус сорок пять градусов и давление того, что мы по привычке зовем атмосферой, не меняется? Но каждую полночь могучий порыв улетает на восток, и сотни флюгеров передают сигнал: очередной черный день завершился.

Здесь, в камере, ни часов, ни динамика, передающего сигнал флюгера, не оказалось, и я, чтобы занять себя хоть чем-то, разрабатывал альтернативный метод измерения времени. В основе метода должна была лежать средняя частота биения сердца.

Передо мной сразу же встали две задачи: первая - научиться ощущать стук сердца даже в состоянии покоя, и вторая - отделить, обособить некий участок сознания, который бы непрестанно считал удары. Вряд ли до казни память успеет заполниться.

Однако мне было не суждено довести метод до совершенства. Память сыграла злую шутку. Я словно перенесся в недалекое прошлое, где снова и снова прижимался к груди умирающего отца, отвернувшись, чтобы он не увидел моего спокойствия, моего равнодушия.

Я заставлял себя дрожать и надеялся, что он поверит: хотя бы в эту секунду его сын чувствует боль и горе.

Я слышал, как быстро колотилось его сердце. Потом замедлилось. Я начал считать удары. Раз, два, три... Четвертым ударом вышибли дверь в отцовские покои.

Я перевернулся на бок, спиной к решетке, и уставился в темноту. Быть может, задремал, вспоминая все, связанное с отцом и матерью.

С отцом определенно связано больше. Он учил меня водить снегоходы и трактора, катал на вертолете. Мама же, одна из многочисленных его любовниц, научила получать удовольствие от фильмов и книг. Но если сама она сопереживала героям, то я, будто вампир, питался их чувствами. Должно быть, так же смотрели порнографию и аниме одинокие подростки, мечтая о большой любви.

Сейчас я заставлял себя вспоминать близких людей и держал руку на левой стороне груди. Я ждал, что сердце забьется быстрее, но... Все обратилось в фарс.

Перед глазами бежали кадры черно-белой хроники, на которую воображение наложило треск киноаппарата и дурацкую музыку, что всегда сопровождала немые фильмы. Самые трогательные моменты обратились в похождения Чарли Чаплина.

Я заставил себя почувствовать грусть, заставил скорбеть о себе, нелепом, вступившем в неравную битву с равнодушием за сутки до смерти. Или не за сутки? В любом случае, моя жизнь теперь ни сентимо не стоит.

Кадры мелькали быстрее, сливаясь в сплошную серую полосу, громче стрекотал аппарат, и музыка, будто бы выстукиваемая крошечными молоточками по серебряным пластинам...

Вдруг я понял, что вижу перед собой кусок серой бетонной стены, а вовсе не экран со взбесившимся фильмом. На стене дрожит пятно света, источник которого у меня за спиной. Но удивиться этому я не успел, потому что тут послышался резкий голос:

- Ты прыгал?

Испуг - это не чувство, это естественная реакция нервной системы на раздражитель. Поэтому - да, я подпрыгнул, насколько то было возможно из положения лежа на боку. Подпрыгнул и сел, уставившись на стоящего за решеткой мальчишку лет четырнадцати-пятнадцати.

Он смотрел на меня, сдвинув брови, и ждал ответа. Лицо его таяло в темноте, но я разглядел испанские черты и черные всклокоченные волосы. От подбородка и ниже он освещался прекрасно, и я увидел футболку с надписью "Grateful dead", шорты с раздувшимися карманами (из одного торчит рогатка, из другого - ножницы) и сандалии на бледных худых ногах.

Ему удалось то, чего не смог достичь никто. Ни Рикардо с его дурацкими шуточками, ни дон Альтомирано с пафосными речами, ни Кармен со жгучим и прекрасным танцем. Он заставил меня потерять дар речи. И виной тому было нечто, не имеющее названия ни в одном из языков, живых или мертвых.