Андрей Федоренко

Пеля

Рассказ

Перевод с белорусского автора

Давно, лет двадцать тому назад со мною приключилась история, которую долгое время даже вспоминать было стыдно.

Стояла середина лета. Я только что сдал сессию за первый курс института и через несколько дней должен был ехать в стройотряд, в Крым, а пока сидел в своей деревне и от скуки не находил себе места. То читал, то включал среди бела дня телевизор, то просто протирал лавочку у калитки, покуривая. И, ей-богу, не потому, что в Минске заделался таким уж лодырем. С первого же дня я предпринимал попытки подступиться к чему-либо: переделать забор, подновить полуразрушенный курятник. Но все оказалось таким заброшенным, трухлявым, что стало ясно: тронь одно - повалится другое. Тут требовалось капитальное обновление: новые столбы, жерди, доски, нужно было время месяц, а то и до конца лета, иначе не стоило и начинать.

Меня тянуло в Крым, где я к своим двадцати годам еще ни разу не был,- к пальмам, кипарисам, к морю, на могилу Максима Богдановича, чтобы "и моя тень легла на эти святые камни"... А что здесь? Что, я не видел этой картофельной ботвы, этого леса, что подступил к самому огороду, к самой хате? Да тут мне, казалось, было знакомо каждое деревцо.

И лишь когда наступил долгожданный день (ночной симферопольский поезд останавливался на минуту-другую на полустанке у самой деревни), мне делалось как-то тоскливо, ностальгично как-то; словно другими глазами я осматривал двор, грядки, курятник, до которого так и не дошли руки,- смотрел и жалел все тут, как живое... Я вот уеду, много всякого разного увижу, а это все так и останется здесь. Мне захотелось продлить свое умиленно-тоскливое настроение, пройтись по лесу, по знакомым местам, а если удастся, то и половить на болотце карасей.

Матери дома не было - пошла по ягоды, но я решил не оставлять никакой записки. Зачем? Часам к десяти вечера вернусь, хватит времени собраться, еще и почитаю, а потом, в поезде, буду отсыпаться. Натянул старые армейские брюки, гимнастерку, копанул по-быстрому червей, сунул в карман смотанную удочку и пошел любимым своим маршрутом - на Ткачево болото, что километрах в четырех от деревни.

Было около шести, пригревало мягкое солнце, легко и приятно шагалось по лесной тропке; я поймал наконец свой ритм: время больше не летело вскачь, не плелось до раздражения медленно, а текло как-то в лад моему шагу. Запахи лесной подстилки, черничника настолько естественно вязались с птичьим щебетом, с неярким солнцем, с шуршанием кедов на заросшей тропинке, что и в мысли приходила долгожданная и редкая гармония: вот я есть, я живу, все у меня отлично, я учусь в институте, а значит, на несколько лет, а то и навсегда определена моя "жизненная линия"; я пройдусь по знакомому чудесному лесу, порыбачу, а потом поезд понесет меня к удивительным берегам, о которых столько наслышался и начитался.

Незаметно дошел до поваленной старой березы, от которой нужно было сворачивать на болото, но нигде не обнаружил ни дорожки, ни тропки, ни следа. Я слышал, что болото пересохло, но чтобы даже дороги позарастали... Всюду был самый обыкновенный лес - с ягодником, с высокими кустами голубики. Не без страха - помню, сколько здесь водилось гадюк,- стал продираться сквозь кусты и скоро наткнулся на полянку, где мы когда-то, пацанами, приходя на рыбалку, жгли костер и пекли картошку. Узнали не глаза, а ноги они сами остановились. Вот здесь когда-то был берег, от этой ольхи начиналась вода, и мы забрасывали отсюда удочки... Теперь только высохший сплошной мох под ногами давал знать, что я не сбился с пути, что когда-то здесь и впрямь было болотное дно. Я пошел по этому мху дальше, березки попадались все реже, все больше встречалось сухостоя, трава густела. Шел, пока не увидел овальную, диаметром примерно в километр низину, всю в кочках, поросшую осокой и кое-где кривыми низенькими деревцами. От огромного когда-то болота осталась, как у нас называют, пеля. Со всех сторон наступал на эту пелю лес, занимал ее территорию, и было видно - еще несколько лет, и болоту конец... Я выломал в молодом ольшанике два хлыста поровнее: один на удилище, другой в качестве посоха, и по кочкам, подминая ногами осоку, минут за пятнадцать добрался до воды. В самом центре пели была впадина миниатюрное, но, видно, очень глубокое озерцо, берега которого обозначались все теми же кочками. Но стоило мне остановиться, чуть-чуть потоптаться на месте, как этот обманчивый берег зачавкал, стал зыбким, осел, и ноги по щиколотку оказались в холоднющей воде. Хорошо, что в нескольких метрах, у самой воды, росла карликовая, кривая, но довольно толстая в стволе ольха с островком около корней. Перебравшись к ней, я этот островок утоптал, повесил на нижнюю ветку садок для рыбы так, чтобы он наполовину был притоплен в воде, привязал к своему удилищу леску - и готово дело. Вода, даже не темная, а черная, как нефть, ближе к берегу была сплошь затянута ряской и лягушечьей икрой, а к

центру - с просветами. Я нацепил червя и забросил, но неудачно, в самую ряску, к тому же грузило, видимо, было тяжелое - потянуло за собою и перышко-поплавок. Ну-ка, что там? Стал подтаскивать, но тут удочку так рвануло, что я чуть не загремел в воду сам, благо успел схватиться за ольху. Сорвалось! И не какая-нибудь малявка... Поправляя червя, я дрожащим голосом бормотал:

- Вот тебе и грузик! Это же никакой, оказывается, и не грузик...

На этот раз я забросил через голову, подальше, насколько позволяло мое несовершенное удилище, в просвет среди ряски. Перо едва легло на воду, как тут же и ушло в глубину. Я выждал, подсек и поверх воды - где тут было поднять в

воздух? - подтащил к островку что-то черное и такое большое, что впору было оробеть. Оказалось - болотный карась, какая-то помесь с линем,- у них черная мелкая чешуя, сами рыбины длинные, толстые, с маленькими черными глазками. Правда, у нас их едят только вялеными: они пахнут болотом и запах этот не выжаривается и не вываривается. Таких я ловил и раньше, и много, но такого великана, как этот,- впервые.

Я понял, что нарвался на неруш, как говорят грибники,- на место, где, может быть, несколько лет никто не рыбачил. Караси почти не сопротивлялись. Вскоре мне наскучило автоматически таскать их одного за другим, и я начал дурачиться - специально медлил с подсечкой или несолидно, как человек, ни разу не державший удочки в руках, дергал, когда поплавок еще не успевал лечь на воду... Клев был безотказным, и ни одного схода. Между тем солнце уже село, начали свой лет комары, и, главное, за легким туманом скрылась не такая уж и далекая опушка леса. Но было еще совсем светло.

После каждого заброса я говорил себе: ну, еще один, и на этом все! Где там! Поймав этого одного, думал: а-а, сколько там ходу, а такой клев не часто в жизни выпадает.

И вот этот азарт, делающий человека глухим ко всему, едва не погубил меня. Разумеется, я слышал и комаров, и чмоканье рыбы в садке, и кваканье лягушек, и другие звуки вечернего болота, но попросту не придавал им значения, позволил себе расслабиться. А между тем у меня за спиной уже несколько минут слышался какой-то не болотный, а человечий, что ли, звук: словно кто-то набирал в рот воздуха и с шипением выпускал его сквозь сжатые зубы. Обернулся. С соседней кочки на мой островок переползала черная метровая веревка - хорошо помню, что без всяких желтых ушек. Ц-с-с-с! Нас разделяли полметра.

Как не поверить, что этим гадам присуща какая-то гипнотическая сила! Я был словно парализован, ибо стоял и не мог пошевелиться, но потом сделал самое нелепое, что может сделать человек один на один с гадюкой,- я топнул ногой. Должно быть, просто не пробил еще мой час. И без того ненадежный край островка, на мое счастье, в единый миг вдруг отломился, и я навзничь рухнул в черную холодную прорву. Дна под ногами не было и в помине. И руками, и спиной, и щеками я ощутил густое липкое месиво. Омерзение плюс холодная вода и помогли мне сбросить гипноз. Хватаясь за траву, за податливый, как глина, берег, нащупал наконец какое-то толстое корневище и сравнительно легко вскарабкался на свою корягу. Да, это уже был не островок, а всего-навсего коряга. Позади булькала, дыша болотным смрадом, растревоженная пеля, меня облепили тина, какие-то корешки, комки грязи, порезанные пальцы сочились кровью, но то, что я только сейчас увидел, заставило меня забыть и об этом, и даже о гадюке, которая, может быть, где-то рядом готовилась к нападению.