Он радостно потирал руки, направляясь через сад к розам. Внезапно в его груди зашевелилось беспокойство, и он бегом вернулся на веранду и снова взял в руки исписанные страницы. Он пролистал рукопись — она заканчивалась на странице сорок два и уже на двадцать шестой превращалась в неразборчивый набор предложений-скелетов и паутину неуверенных набросков на полях. Работа была далека от завершения.

«Надеюсь, старушка поправится», — подумал Перки. Он почувствовал непреодолимое желание оказаться рядом с женой.

Лоррейн и Ивонн готовились к обходу. После смены они собирались купить что-нибудь из одежды, потому что вечером решили пойти на джангловую вечеринку, где должен был играть Голди. Лоррейн была слегка удивлена тем, что Ивонн все еще сидела, погрузившись в чтение. Ей, в общем-то, было наплевать, не ее палатой заправляла сестра Патель. Но только она собралась поторопить подругу и сказать ей, что пора двигаться, как в глаза ей бросилось имя автора на обложке книги. Она взглянула ближе на фотографию шикарной дамы, украсившей обратную сторону обложки. Фотография была очень старой, и, если бы не имя, Лоррейн не узнала бы в ней Ребекку Наварро.

— Ну ни хрена ж себе! — Лоррейн широко раскрыла глаза. — Эта книга, которую ты читаешь?

— Ну? — Ивонн бросила взгляд на глянцевую обложку. Молодая женщина в обтягивающем платье вытягивала губы в сонном трансе.

— Знаешь, это, кто ее написал? Вон фотка…

— Ребекка Наварро? — перевернув книгу, спросила

Ивонн.

— Ее привезли вчера вечером, в шестую. С инсультом.

— Вот это да! Ну и как она?

— Да не знаю… ну, ничего особенного, в общем! Мне она показалась слегка того, но, вообще-то, у нее ведь инсульт был, правильно?

— Ну да, с инсульта можно стать немного «того», — усмехнулась Ивонн. — Проверишь, передачи ей носят, а?

— И еще жутко толстая. От этого и инсульт. Просто — реальная хрюшка!

— Вот это да! Представь себе, такая раньше и это — все испортить!

— Слышь, Ивонн, — Лоррейн посмотрела на часы, — нам ведь уже пора

— Пошли… — согласилась Ивонн, закрывая книгу и поднимаясь идти.

Ребекка плакала. Она плакала каждый день, когда он приходил к ней в больницу. Это серьезно беспокоило Перки. Ребекка плакала, когда была подавлена. А когда Ребекка была подавлена, она ничего не писала, не могла писать. А когда она ничего не писала… да, Ребекка всегда перекладывала деловую сторону на Перки, который, в свою очередь, рисовал ей куда более красочную картину их финансового положения, чем обстояли дела в реальности. У Перки были свои затраты, о которых Ребекка не подозревала. У него были свои потребности; потребности, которые, как он считал, эгоистичная и самовлюбленная старая карга никогда не смогла бы понять.

Всю их совместную жизнь он потакал ее эго, подчиняя себя ее беспредельному тщеславию; по крайней мере, так оно и выглядело бы, не будь у него возможности вести свою тайную личную жизнь. Он заслужил, как ему казалось, определенного вознаграждения. Будучи по природе своей человеком непростых вкусов, широтой души он не уступал персонажам ее чертовых романов.

Перки смотрел на Ребекку с пристрастием врача, оценивая степень поражения. Случай был, как сказали врачи, нетяжелым. Ребекка не потеряла дар речи (плохо, подумал Перки), и его заверили, что жизненно важные функции не пострадали (хорошо, решил он). Тем не менее эффект казался ему довольно омерзительным. Половина ее лица напоминала кусок пластмассы, которая слишком близко полежала у огня. Он пытался не дать озабоченной собой суке взглянуть на свое отражение, но это было невозможно. Она продолжала настаивать, пока кто-то не принес ей зеркало.

— О, Перки, я так ужасно выгляжу! — ныла Ребекка, разглядывая свое искаженное лицо.

— Ничего страшного, дорогая. Все пройдет, вот увидишь!

Давай — ка взглянем правде в глаза, старуха, ты никогда красотой не отличалась. Всю жизнь была уродиной, да еще эти чертовы шоколадки себе в рот запихивала, подумал он. И врач сказал то же самое. Ожирение, вот как он сказал. И это о женщине сорока двух лет, моложе его на целых девять лет, хоть в это и трудно поверить. Весит килограмм на двадцать больше нормы. Замечательное слово: ожирение. Именно так, как произнес его врач, клинически, по-медицински, в соответствующем ему контексте. Ей было больно, и он почувствовал это. Ее это задело за самое живое.

Несмотря на явную перемену в облике жены, Перки поразился, что не замечает серьезного эстетического ухудшения в ее внешности после перенесенного инсульта. На самом деле он понял, что она давно уже вызывает у него отвращение. А возможно, так было с самого начала: ее ребячливость, патологическая самовлюбленность, шумность и, больше всего, ее тучность. Она была просто жалкой.

— Ах, дорогой Перки, ты правда так думаешь? — простонала Ребекка больше сама себе, чем мужу, и обернулась к приближающейся медсестре Лоррейн Гиллеспи. — Я правда буду лучше, сестричка?

Лоррейн улыбнулась Ребекке:

— Ну конечно, миссис Наварро.

— Вот видишь? Послушай эту молодую леди, — улыбнулся девушке Перки, приподнял густую бровь и, заглядывая ей в глаза немного дольше приличного, подмигнул.

«А она — медленный огонек», — подумал он. Перки считал себя знатоком женщин. Бывает, считал он, что красота сразу же поражает мужчину. И после шока от первого впечатления ты понемногу привыкаешь. Но самые интересные, как эта вот медсестра-шотландка, очень постепенно, но верно завоевывают тебя, снова и снова удивляя чем-то неожиданным в каждом своем новом настроении, с каждым новым выражением лица. Такие вначале оставляют смутно-нейтральный образ, который рассыпается от того особого взгляда, которым они могут вдруг на тебя посмотреть.

— Да-да, — поджала губы Ребекка, — дорогуша-сестричка. Какая ты заботливая и ласковая, ведь правда?

Лоррейн почувствовала себя польщенной и оскорбленной одновременно. Ей хотелось только одного — чтобы поскорей закончилось дежурство. Сегодня вечером ее ждал Голди.

— И я вижу, что Перки ты понравилась! — пропела Ребекка. — Он такой жуткий бабник, ведь правда, Перке? Перки выдавил из себя улыбку.

— Но он же такой милый и такой романтичный. Даже не знаю, что бы я без него делала.

Будучи кровно заинтересован в делах жены, Перки почти инстинктивно положил маленький диктофон на тумбочку рядом с ее кроватью вместе с парой чистых кассет. Возможно, грубовато, подумалось ему, но он был в отчаянном положении.

— Может, немного сватовства вместе с мисс Мэй слегка отвлечет тебя, дорогая…

— Ой, Перке… Ну не могу же я сейчас писать романы. Взгляни на меня — я же выгляжу просто ужасно. Как сейчас я могу думать о любви?

Перки ощутил, как тяжелое чувство ужаса придавило его.

— Глупости. Ты все равно самая прекрасная женщина на земле, — выдавил он сквозь сжатые зубы.

— Ах, милый Перки… — начала было Ребекка, но Лоррейн засунула ей в рот градусник, заставив ее замолчать.

Перке, на лице которого все еще расплывалась улыбка, оглядел холодным взглядом комичную фигуру. Ему хорошо удавался этот обман. Но его продолжала свербить пренеприятная мысль: если у него не будет рукописи нового романа о мисс Мэй, Джайлс, издатель, не даст ему аванса в сто восемьдесят тысяч за следующую книгу. А может, и того хуже — подаст в суд за невыполнение договора и потребует возместить девяносто, аванс за этот роман. Ох, эти девяносто тысяч, те, что теперь лежат в карманах лондонских букмейкеров, владельцев пабов, хозяев ресторанов и проституток.

Ребекка росла, и не только в буквальном смысле, но и как писатель. «Дейли Мэйл» упоминал о ней как о «величайшей из живущих романисток», а «Стандард» титуловал Ребекку «Британской Принцессой Классического Любовного Романа». Следующая книга должна была стать венцом ее творчества. Перксу нужна была рукопись, продолжение ее предыдущих книг «Йасмин едет в Йовиль», «Пола едет в Портсмут», «Люси едет в Ливерпуль» и «Нора едет в Норич».