Первым делом нужно было выгнать волчицу из конуры. За цепь не потащишь. Вытянешь, а она оглашенная и кинется. Придется рогатиной, да не забыть лаз чурбаком заложить, чтобы назад не шмыгнула.

Но выгнать волчицу не удалось. Как ни стучал Егор по конуре, как ни шпынял волчицу черенком рогатины, она не хотела вылезать. Чувствовала, что против нее что-то умышляют. А черенок хватила зубами так, что чуть не перекусила.

Промучившись целых полчаса, Егор решил выкурить волчицу. Против дыма никакой зверь не устоит, это Егор знал по опыту. Он сходил за паклей, связал ее в пук, поджег и положил возле лаза. Пакля была сыроватая, не горела, а тлела, и едкий дым извилистой струйкой втягивало в лаз.

Волчица завозилась в конуре.

Выскочишь, никуда не денешься, подумал Егор и взял рогатину на изготовку. И в самый раз: цепь загремела, и волчица, вышмыгнув из лаза, метнулась за конуру. Но короткая цепь не пустила ее далеко, и она, ощерившись, прижалась задом к стенке.

Держа рогатину перед собой, Егор пошел на волчицу. Как и тогда, в лесу, она смотрела на него потемневшими от ненависти глазами.

Дура, разозлился Егор, не убивать же хочу! Надену намордник, и все!

Выбрав момент, он рогатиной захватил шею волчицы. Она дернулась, но Егор, нажав сильнее, прижал ее к насту. Волчица захрипела, однако Егор не ослабил нажима. Ничего, пусть немножко задохнется, ловчее будет надеть намордник.

Волчица захрипела сильнее, посунулась мордой в снег.

Ну вот, милая, и вся любовь. Потерпи немного.

Держа рогатину левой рукой, Егор правой вынул из-за пазухи намордник и стал надевать его на волчицу. И тут Егор сплоховал: занятый делом, он чуть ослабил нажим, и волчица сразу пришла в себя. Дернувшись с неистовой силой, она вывернулась из рогатины, и Егор увидел рядом с собой оскаленную волчью пасть. Он едва успел загородиться рукой.

Щелкнули волчьи зубы, по локтю словно процарапали гвоздем, и руке стало тепло от крови.

Швырнув в волчицу рогатину, Егор отскочил в сторону.

Доигрался!

Из разодранного рукава текла кровь, капала на снег.

Держа руку на весу, Егор побежал домой.

Ну сволочь! Правду сказал Петька: паскуда! Хватила-таки! Теперь придется в больницу — вдруг бешеная? Застрелю суку такую, ей-богу, застрелю!

Рана оказалась неглубокой, защитил полушубок, и волчьи зубы сорвали только кожу, но кровь текла сильно. Чтобы остановить ее, Егор залил рану зеленкой. От боли глаза полезли на лоб, но кровь стала понемногу запекаться. Отыскав в комоде чистую тряпку, Егор замотал руку и пошел в правление — хочешь не хочешь, а проси снова лошадь. До больницы двенадцать километров, пешком пока дойдешь, а за это время мало ли что сделается с рукой.

В правлении был народ, и Егор, вызвав председателя на крыльцо, рассказал ему о своей неудаче.

— Ну ты даешь, парень! — обеспокоился председатель. — Вот что: бери давай жеребца и гони. Сам доедешь или Василия в провожатые дать?

— Доеду… — Егор помялся и попросил: — Ты, Степаныч, не говори никому, не хочу, чтоб болтали. Мне еще жена вечером холку намылит.

— Ладно, договорились. Иди, не трать времени.

До больницы Егор гнал, не жалея жеребца. Рука ныла, и он боялся, как бы не началось заражение.

В больнице Егору сразу сделали укол, а потом заново перевязали рану, сказав при этом, чтобы он не очень-то радовался, потому что для полного курса ему надо сделать сорок уколов.

Но и это было еще не все. Врач сказал, что собаку, которая укусила, надо показать ветеринарам на случай бешенства.

Покажу, пообещал Егор, стараясь не встречаться с врачом взглядом: он умолчал про волчицу, сказав, что укусила собака.

Назад Егор ехал не торопясь. Жеребец, разгоряченный давешней скачкой, еще не остыл и все порывался пойти во всю силу, но Егор придерживал его. Куда торопиться? Дома не ожидалось ничего хорошего, жена снова начнет старую песенку, и придется оправдываться. А крыть нечем, рука в бинтах, одни пальцы торчат, да еще эти сорок уколов. Вдобавок Егор вспомнил, что, когда завязывал руку, искровенил весь пол, а подтереть в спешке забыл, и жена подумает невесть что.

И все же больше Егора заботило другое — как теперь поступить с волчицей? Застрелить? Но злость у него уже прошла, и он спрашивал себя: а за что убивать-то? За то, что воет? А как же не выть, волк ведь, и вся его волчья сущность в этом. Тебе залепи рот — жить не захочется. Неужели придется отпустить? Засмеют ведь. Ничего себе охотник: сначала тащил, неизвестно зачем, волчицу в дом, потом целый месяц цацкался с ней, а теперь — отпустил! Петька, так тот просто злобянкой изойдет, скажет, что Егор нарочно привадил волчицу, и теперь она так и будет кормиться возле деревни, всех овец перережет. И попробуй лотом докажи, что ты тут ни при чем.

Жена дожидалась Егора. Глаза у нее были покрасневшие, и он понял, что она плакала, застав в доме ералаш и увидев кровь на полу. Егор начал было рассказывать, куда и зачем ездил, но оказалось, что Маша обо всем знает от председателя. Она ни словом не упрекнула Егора, опросила только, что сказали в больнице. Узнав про уколы, всплеснула руками: как же теперь? А как, ответил Егор, ходить придется.

Потом жена привела от бабушки дочку, и они сели ужинать. И за ужином Егор, чтобы совсем успокоить жену, сказал, что отпустит волчицу. Хватит с него всяких приключений. Невелик грех — одним волком в лесу больше станет.

На том и порешили.

Кончался март.

По утрам под ногами еще лопались с хрустом намерзшие за ночь колчишки, но к обеду разогревало, и в огородах пахло оттаявшим навозом и сырой землей. Ошалело кричали на деревьях вернувшиеся в гнездовья грачи.

Странное состояние владело Егором этой весной.

Раньше его всегда тянуло в лес. Сезон не сезон, он брал ружье и на целый день уходил из деревни. Дело в лесу всегда находилось — и тропы новые поискать, и норы барсучьи приметить, и глухариные тока. Хорошо было и просто посидеть в каком-нибудь тихом месте, послушать, как поют птицы, последить за белкой или ежом. Особенно нравилось в лесу ранней осенью, когда летели журавли, а листья осин и кленов покрывались багрянцем. Ранняя осень — самое тихое время года. Лето с его буйством цветения и несмолкающим гомоном птиц прошло, а время дождей и сплошного листопада еще не наступило, и в этот короткий промежуток природа как бы отдыхает от бурных дней молодости и готовится к будущим переменам. Падают первые листья, леса светлеют, и в них становится видно далеко и отчетливо. Птицы все на полях, и лишь дятлы стучат в просторных рощах да ползают по стволам молчаливые поползни.

Егор любил это время и, как и природа, тоже отдыхал, готовясь к новым трудам и переменам.

Теперь ничего такого не было. С тех пор, как попалась волчица, Егор ни разу не вспомнил про лес, хотя на болоте оставались еще два волка из стаи. Оставались и оставались, Егор и не думал их ловить. Всякий интерес к охоте у него пропал, словно что-то пресытило его в ней и сделало равнодушным. В его голове временами возникало смутное воспоминание о чем-то таком, что то ли было, то ли приснилось-привиделось. И это «что-то» было связано с волчицей. Как будто когда-то и где-то она сказала ему некое заветное слово. Но где и когда? И что это было за слово?

Даже жена заметила перемену в Егоре, но пока что но спрашивала ни о чем и про волчицу не напоминала, хотя время шло, а Егор все не отпускал ее. С ней у Егора установились спокойные, молчаливые отношения. Он больше не делал попыток надеть волчице намордник, тем более что выть она перестала. То ли прошло желание, то ли нюхом поняла, что из-за нее заварилась каша и лучше жить молчком.

Егор приходил к ней каждый день, приносил мясо и прибирался, а потом садился на чурбак и подолгу наблюдал за волчицей. Она дичилась уже меньше, хотя из конуры, пока возле был Егор, так и не выходила, однако он замечал, что и она смотрит на него, словно тоже изучает. В такие моменты ему казалось, что между ним и волчицей протягивается какая-то понятная связь, которую нельзя высказать, а можно только почувствовать, как без всяких слов чувствуешь, когда тебя любят, а когда нет.