– Это не тот дворник, – сказал вдруг Прокопий тихо и убежденно. – Не всегдашний, а новый какой-то… Не оглядывайся!

Он стиснул сильными пальцами руку Сабинина, словно кузнечными клещами защемил.

– Да и не думал я оглядываться, – недовольно сказал Сабинин, морщась. – Прими руку, больно же…

– А то-то, – хохотнул спутник, разжимая пальцы-клещи. – Пролетарская заквасочка себя оказывает, осталась сила… – и мгновенно стал серьезным. – Не тот дворник. Старый был татарин, моих годов, а этот совсем молодой. Вылитый ярославский половой: кудерышки льняные, курносый, веснушками всего закидало. Двух таких разных ни за что не перепутаешь…

Они чинно, неспешно шагали в прежнем направлении. За спиной не утихало ленивое шарканье метлы по сухому тротуару.

– Я и внимания не обратил, – серьезно сказал Сабинин. – Все они, по-моему, на одно лицо: фартук да бляха…

– Так ты ж им в лица и не смотрел никогда, милый, – сказал Прокопий. – В прежней своей жизни. Дворянчиком да офицерчиком мимо черной кости променадствовал.

– Уймись, – поморщился Сабинин. – Нашел о чем вспоминать, господин пролетарий… В прежней жизни… Нет больше никакой прежней жизни, и висеть нам с вами, мил-сдарь, если оплошаем, на одной перекладинке, совершенно по-братски… а?

– Типун тебе… – зло фыркнул спутник.

– Аль неправдочку глаголю, милай?

– Правду, – нехотя признался Прокопий. – И все равно – типун тебе… Не егози словесно. Плохая примета – такой вот кураж подпускать на серьезном деле… Или это у тебя от напряжения нервов?

– Пожалуй, – сказал Сабинин.

– Понятно. Это бывает. Не передумал?

– Да куда уж… Далеко зашло.

– Не тот дворник, – сказал Прокопий без особой связи с предыдущим. – Я за неделю к прежнему, к «князю», присмотрелся, как к собственному, давно разношенному штиблету. Но не в том даже дело… Подметать он не умеет. Совершенно. Метлой шаркает наобум Лазаря, как первый раз в руки взял. А подмести толково улицу – это, брат, ремесло. Я в Нижнем два месяца подвизался самым что ни на есть натуральным дворником, с надежным паспортом – ну, выпал такой оборот, охранка обложила, забился в нору переждать, пока собаки утомятся… Не умеет он мести. И опять-таки не в том дело… Когда проходили мимо, одеколоном от него шибануло явственно. И бриллиантином для волос. Несовместимые с дворником запахи…

– Ты к нему не только присматривался, но еще и принюхивался? – хмыкнул Сабинин.

– Не егози. Жизнь научит не то что к дворнику принюхиваться – к трезоркиной конуре. Ты, голубь, под петлей гуляешь всего-то месяца четыре, а я – третий год. К осени три полных годочка и стукнет. Три календаря истрепал… И не пойман до сих пор отнюдь не из-за дурацкого везения. Нет-с, исключительно благодаря навыкам. Так что ты уж чутью моему доверяй и насмешек не строй.

– Я и не строю, – серьезно сказал Сабинин. – Но мало ли какое объяснение можно подыскать? Почему непременно филер? Мало ли…

– А ну-ка!

– Домина купеческий, ты сам говорил, – подумав, сказал Сабинин. – Запил твой прежний татарин, неожиданно и люто, как у нас издревле заведено на Святой Руси. Даже у татар. А купеческий приказчик, этот самый тобою описанный кудряш, в чем-то аккурат к этому дню и проштрафился. И выгнал его миллионщик-самодур грех искупать с метелкой. Отсюда и несовместимые с дворником ароматы, и полное неумение владеть метлою… Убедительно?

– Отчего бы нет, – подумав, согласился Прокопий.

– Ну вот, а ты заладил сразу – филер, филер…

– Я, промежду прочим, не говорил, что это именно филер, – поморщился Прокопий. – Просто-напросто мыслю вслух. О замеченных несообразностях. Конечно, вовсе и не обязательно, чтобы непременно филер. Поставь они на нас бредешок, их бы, пожалуй, было тут гораздо более одного, в самых разных видах и обличьях, по разным сторонам, со всех концов. Но мало ли, береженого бог бережет… Ты поглядывай… украдочкой, украдкой, умоляю я тебя, не верти башкою, как дикий тунгус в зоологическом парке. До чего ты в этом деле неумелый – тоска берет согреть…

– Ценю твои тонкие чувства, – сказал Сабинин. – И спорить не буду. Заранее с тобой согласен, где ж тут переть против чистейшей правды. Но есть и положительная сторона. Уж оружием-то я владею, имею нахальство думать, не в пример ловчее прочих…

– Не спорю, – почти сразу же согласился Прокопий. – Учили вас, ваше бывшее благородие, так, что нам, лапотным, и близко не подравняться… Только тут случай особый, ты учти. Это тебе не по япошкам щелкать, не по прописанному в воинском уставе «внешнему врагу престола и Отечества». – Он помолчал, зло сопя. – Тут свои. Никакие они не свои, конечно, слов не подобрать…

– Я понимаю, – кивнул Сабинин. – Ничего. Как сказали бы хохлы наши любезные – не журись, моя коханочка… Постараюсь не оплошать. Знал бы ты, какие волки на душе воют, когда все в этой жизни напрочь потеряно…

– Знаю.

– Ах, пардон, я неточно выразился. Когда теряешь все, и возврата к прошлому нет. Так оно будет точнее. Так что в моей злобе ты не сомневайся. И потом, ежели помнишь, один свой у меня уже повис грехом на душе, так что не гожусь в невинные дитяти наподобие убиенных царем Иродом, ох, не гожусь… – зло выдохнул он сквозь зубы. – И коли уж у нас есть время, я тебя еще раз попрошу, Прокопий: не лезь под руку и не встревай. Проверки хотите, доказательства? Кровью повязать хотите? Да хотите, чего уж там, как же это еще называется… Вот и ладушки… – Он левым локтем коснулся скрытого под одеждой браунинга. – Сам справлюсь, понятно тебе?

– А что тут непонятного? – дернул уголком рта Прокопий. – По рукам. Не встреваю. Ты, главное, не дрогни, господин бывшее благородие. Все, пошли назад, не спеша, раздумчиво, чинною господскою беседою увлечены…

Он шагал, твердо ставя трость на булыжники мостовой, в черном касторовом сюртуке и полуцилиндре неотличимый от степенного, осанистого купца, не вызывавшего у городовых ни малейших подозрений; мало кто, кроме посвященных в некоторые потаенные сложности жизни, мог бы опознать в нем эсдековского боевика с неотбытым каторжным сроком и двумя смертными приговорами за душой.

Кудряш, повернувшись к ним спиной, по-прежнему шаркал метлой. Из-за угла показался извозчик без седока, неторопливо проехал по пустынной улице, остановил лошадку – гладкую, сытую – саженях в десяти от них и привычно понурился на облучке, словно поджидая кого-то, с кем заранее уговорился. Встретившись с ними взглядом, незаметно показал большим пальцем себе за спину, опустил веки.

Господин жандармский подполковник, сие означало, вот-вот должен появиться из-за угла…

Сабинин подобрался, держа правую руку поблизости от левого внутреннего кармана. Улица, залитая солнцем, была пустынной и сонной, на миг возникло непонятное, саднящее ощущение, что это уже было однажды в его жизни, – господи, да откуда?!

Он видел все окружающее невероятно отчетливо – кудряш скреб, как ленивая мышь, кожа на боку у извозчичьей лошаденки дергалась, отгоняя мух, четкие тени лежали на булыжной мостовой, словно вырезанные из сероватой бумаги…

Однако вместо жандарма из-за угла появился извозчик, свернул в их сторону. В пролетке с опущенным верхом сидела молоденькая девица – надувшись, демонстративно отвернувшись от спутника, почти столь же юного студентика в зеленоватой тужурке института путей сообщения. Положительно, он был вполпьяна, что-то горячо твердил, наивно веря, что поможет делу яростной жестикуляцией, но девица выглядела столь упрямой и непреклонной, что никакие слова и жесты помочь делу не могли, даже стороннему наблюдателю ясно.