– Дай посижу, устала, – начинает она, – легко ли место, пол-Москвы сегодня обегала.
– Что новенького? – нетерпеливо спрашивает матушка.
– Что новенького! Нет ничего! Пропали женихи, да и только!
– Неужто ж Москва клином сошлась, женихов не стало?
– Есть, да не под кадрель вам. Даже полковник один есть, только вдовый, шестеро детей, да и зашибает.
– Такого не надо.
– Знаю, что не надо, и не хвастаюсь.
Матушка задумывается. Ее серьезно тревожит, что, пожалуй, так и пройдет зима без всякого результата. Уж мясоед на дворе, везде только и разговору, что о предстоящих свадьбах, а наша невеста сидит словно заколдованная. В воображении матушки рисуется некрасивая фигура любимицы-дочери, и беспокойство ее растет.
– Видно, что плохо стараешься, – укоряет она Мутовкину. – Бьемся, бьемся, на одни наряды сколько денег ухлопали – и все нет ничего! Стадами по Москве саврасы гогочут – и хоть бы один!
– Обождать нужно. Добрые люди не одну зиму, а и две, и три в Москве живут, да с пустом уезжают. А ты без году неделю приехала, и уж вынь тебе да положь!
– Да неужто и на примете никого нет?
– Сказывали намеднись, да боюсь соврать…
– Кто таков? говори!
– Сказывали, будто на днях из Ростова помещика ждут. Богатый, сколько лет предводителем служил. С тем будто и едет, чтоб беспременно жениться. Вдовец он, – с детьми, вишь, сладить не может.
– Ну, это еще улита едет, когда-то будет. А дети у него взрослые?
– Сын женатый, старшая дочь тоже замужем.
– Старик?
– Немолод. А впрочем, в силах. Даже под судом за эти дела находился.
– За какие «за эти» дела?
– А вот, за эти самые. Крепостных девиц, слышь, беспокоил, а исправник на него и донес.
– Вот, видишь, ты язва какая! за кого сватать берешься!
– Ах, мать моя, да ведь и все помещики на один манер. Это только Василий Порфирыч твой…
– Не надо! За старого моя Надёха (в сердцах матушка позволяет себе награждать сестрицу не совсем ласковыми именами и эпитетами) не пойдет. А тут еще с детьми возжайся… не надо!
– А мой совет таков: старый-то муж лучше. Любить будет. Он и детей для молодой жены проклянет, и именье на жену перепишет.
Но матушка не верит загадываньям. Она встает с места и начинает в волнении ходить по комнате.
– Двадцать лет тетёхе, а она все в девках сидит! – ропщет она. – В эти годы я уж троих ребят принесла! Что ж, будет, что ли, у тебя жених? или ты только так: шалды-балды, и нет ничего! – приступает она к свахе.
– В кармане не ношу.
– А ты коли взялась хлопотать, так хлопочи!
Разговор оживляется и чем дальше, тем становится крупнее. Укоризны так и сыплются с обеих сторон.
– Что вы, собаки, грызетесь! – слышится наконец голос отца из кабинета, – помолиться покойно не дадите!
За Мутовкиной следует сваха с Плющихи; за нею – сваха из-под Новодевичьего. Действующие лица меняются, но процессия остается одинаковою и по форме и по содержанию и длится до тех пор, пока не подадут обед или матушка сама не уедет из дома.
Повторяю: подобные сцены возобновляются изо дня в день. В этой заглохшей среде, где и смолоду люди не особенно ясно сознают, что нравственно и что безнравственно, в зрелых летах совсем утрачивается всякая чуткость на этот счет. «Житейское дело» – вот ответ, которым определяются и оправдываются все действия, все речи, все помышления. Язык во рту свой, не купленный, а мозги настолько прокоптились, что сделались уже неспособными для восприятия иных впечатлений, кроме неопрятных…
И вот однажды является Стрелков и, кончив доклад о текущих делах, таинственно заявляет:
– Есть у меня, сударыня, на примете…
– Кто таков? Не мни!
– Очень человек обстоятельный. По провиантской части в Москве начальником служит. Уж и теперь вроде как генерал, а к Святой, говорят, беспременно настоящим генералом будет!
– Стар?
– Не то чтобы… в поре мужчина. Лет сорока пяти, должно быть. Года середине.
– Старенек.
– Нынче, сударыня, молодые-то не очень на невест льстятся.
– Холостой? вдовец?
– Вдовый-с, только детей не имеют.
– Экономка, смотри, есть?
– Экономка… – заминается Стрелков.
– Есть ли экономка, русским языком тебе говорят?
– Помилуйте! они ее рассчитают. Коли женятся, зачем же им экономка понадобится?
– То-то, чтоб этого не было. Ты у меня в ответе. Мысль об экономке слегка обеспокоивает матушку; но, помолчав с минуту, она продолжает допрос.
– Есть имение? капитал?
– Имения нет, почему что при должности ихней никак нельзя себя обнаружить. А капитал, беспременно есть.
– На лбу, что ли, ты у него прочел?
– Что вы, сударыня! при такой должности да капитала не иметь! Все продовольствие: и мука, и крупа, и горох, окромя всего прочего, все в ихних руках состоит! Известно, они и насчет капитала опаску имеют. Узнают, спросят, где взял, чем нажил? – и службы, храни бог, решат…
– Все-таки… Вернее надо узнать. Иной с три короба тебе наговорит: капитал да капитал, а на поверку выйдет пшик.
– Можно, сударыня, так сделать: перед свадьбой чтобы они билеты показали. Чтобы без обману, налицо.
– Разве что так…
– Очень они Надежду Васильевну взять за себя охотятся. В церкви, у Николы Явленного, они их видели. Так понравились, так понравились!
– Да ты через кого узнал? сам, что ли, от него слышал?
– Мне наш мужичок, Лука Архипыч Мереколов, сказывал. Он небольшую партию гороху ставил, а барин-то и узнал, что он наш… Очень, говорит, у вас барышня хороша.
– А фамилия как?
– Федор Платоныч Стриженый прозывается.
Матушка задумывается, как это выйдет: «Надежда Васильевна Стриженая»! – словно бы неловко… Ишь его угораздило, какую фамилию выдумал! захочет ли еще ее «краля» с такой фамилией век вековать.
– Ладно, – говорит она, – приходи ужо, а я между тем переговорю. А впрочем, постой! не зашибает ли он?
– Помилуйте, сударыня, зачем же! Рюмка, две рюмки перед обедом да за чаем пуншт…
– То-то, рюмка, две рюмки… Иной при людях еще наблюдает себя, а приедет домой да и натёнькается… Ну, с богом!
С уходом Стрелкова матушка удаляется в сестрицыну комнату и добрый час убеждает ее, что в фамилии «Стриженая» ничего зазорного нет; что Стриженые исстари населяют Пензенскую губернию, где будто бы один из них даже служил предводителем.