– Сама, наверное, администрация и тиснула продукты, – заключил Дуговец. – У директора и кладовщицы морды – пробы негде ставить.

Во второй раз отправили на кражу Глазычева.

Старший оперуполномоченный, поехавший вместе с ним, рассказал ему по пути, что из военного округа уже раздраженно жаловались в Управление комиссару на беспомощность угрозыска.

– На крайний случай, – предложил оперуполномоченный, – примем такое решение. Я сделаю разработочку, выясним подозреваемого, а собака пускай по твоему сигналу его облает. С перепугу он, может, и расколется…

– Не подойдет, – сказал Глазычев. – Я люблю работать чисто.

В санаторий они прибыли рано утром, но подъем уже прозвонили и народу в усадьбе толклось порядочно. Слух о том, что вторично обворована кладовая, разнесся мгновенно, больные бродили группами, шумно обсуждая ночное событие.

Кладовая помещалась позади кухни, в углу усадьбы. Здесь сейчас тоже стояли люди: начальник санатория в военной шинели, какой-то старичок в пижаме, кладовщица в белой куртке, культработник с баяном и стройный, высокий капитан в кителе с пограничными петлицами. У ног капитана сидел красавец пес, немецкая овчарка.

Все, кто стоял здесь, обращались почему-то не к начальнику санатория, а к симпатичному старику в пижаме. Увидев это, старший оперуполномоченный протянул ему свое удостоверение и представился, но старик пожал узенькими плечами.

– Я – отдыхающий. Вот начальник санатория.

У начальника лицо было размыто красными пятнами, он рассеянно взглянул на уполномоченного, на Глазычева, на Мухтара и спросил:

– Вы с собакой?

Затем обернулся к старику:

– Товарищ генерал, из уголовного розыска тоже прислали собаку.

– Ну что ж, – сказал старик, – как говорится, один ум хорошо, а два лучше. Пусть побеседуют с капитаном, он им расскажет обстановку… Да бросьте вы так волноваться, Евгений Борисович, – улыбнулся он начальнику санатория и покачал свой по-солдатски стриженной седой головой. – На фронте были храбрым офицером, а сейчас трусите…

– На хозяйственной работе страшнее, товарищ генерал, – ответил начальник, тоже пытаясь улыбнуться, но вместо улыбки у него дернулись губы, и с внезапной злой горечью он добавил: – На войне я, по крайней мере, знал, из-за чего могу погибнуть…

Оперуполномоченный вместе с Глазычевым отозвали капитана в сторону. Оказалось, что этого пограничника с собакой сегодня поутру вызвал из соседней части генерал, который тоже был пограничником.

Капитан держался с милицейскими уверенно, разговаривал иронически, особенно с Глазычевым: низенький проводник в своей трепаной кепчонке и видавшем виды плаще, очевидно, не вызывал в этом подтянутом офицере никакой веры и уважения. А может, и просто он принадлежал к той породе военных, которые недолюбливают милицию.

– Собачонка у тебя сугубо гражданская, – сказал он Глазычеву. – Лапку умеет давать?

– А вы попробуйте, товарищ капитан, – простодушно предложил Глазычев. – Она как раз с утра не завтракала.

Оперуполномоченный стал вежливо расспрашивать капитана. Тот отвечал лаконично. Поскольку вызвали, постольку приехал. Применял своего пса, хотя в данных конкретных условиях это занятие совершенно бессмысленное, исключительно для провождения времени. Тут с ночи ездили по территории грузовики, залили кругом бензином.

– Пойду-ка я поговорю с народом, – сказал оперуполномоченный.

Глазычев вынул папиросы, протянул капитану, тот был некурящий.

– Вы с какого места, товарищ капитан, давали собаке след? – спросил Глазычев.

– С какого надо, с такого и давал. Ревизор нашелся!

– Я ведь потому спрашиваю, – терпеливо объяснил Глазычев, – что мне неохота водить своего Мухтара там, где вы ходили со своей собакой.

– К твоему сведению, – сказал капитан, – где мой пес работал, там другому уже делать нечего.

– Попыток не убыток, – сказал Глазычев.

– Хочешь показать свое «я»? – спросил капитан.

– Интересный у нас с вами получается разговор, – улыбнулся Глазычев. – Вроде вы от одной лавки работаете, а я от другой.

Он пошел прочь от капитана. «Бывают же такие люди, – думал Глазычев, – даже представить себе совестно».

Велев Мухтару сидеть и для верности привязав его поводком к сосне, он обошел усадьбу. Она была обнесена высоким, метра в три, дощатым забором. Подле ворот и калитки стояла проходная будка, в ней дежурил вахтер. У вахтера Глазычев узнал, что на ночь ворота с калиткой берутся на запор. И в нынешнюю ночь, и при совершении прошлой кражи запоры оставались нетронутыми.

– Картина ясная, – сказал вахтер. – Сигал, паразит, через забор. Мне всех более Верку жалко. Затаскают ее теперь…

– Это кто ж такая Верка?

– Кладовщица.

– Не обязательно будут таскать, – сказал Глазычев, однако подумал, что непременно станут таскать.

Он пошел в кладовую. На бочке с огурцами сидела рыжая толстая девушка в белой куртке, она часто сморкалась и плакала.

– Напрасно вы, девушка, прежде времени расстраиваетесь, – сказал ей Глазычев. – Вон какую сырость развели. Вас Верой зовут?

– А хотя бы, – ответила она. – Вы тоже из милиции?

– Ага, – сказал Глазычев и сел рядом на вторую бочку. Постучав по ней кулаком, спросил: – Капуста?

От удивления, что он так участливо с ней беседует, кладовщица перестала плакать. За этот месяц ее несколько раз допрашивали, не всегда вежливо, и она с обидой чувствовала, что ее на всякий случай в чем-то подозревают. Больше того, когда ее допрашивал оперуполномоченный, он давал ей понять, что хорошо бы, если б она назвала кого-нибудь, кто мог совершить кражу из кладовой. Назвать она никого не смогла, и оперуполномоченный остался ею недоволен.

– Такое наказание на мою голову, – всхлипнув, пожаловалась она Глазычеву. – За один месяц – второй раз!..

– И помногу уносят? – спросил Глазычев.

– Ужас! Пять окороков висели, я на базе еле вымолила за третий квартал. Сыр голландский, восемнадцать кило. Масло несоленое, высшего сорта, два ящика. Вино кагор, для желудочников. Цыплята жировые, – Евгений Борисович в округ ездил, выхлопотал… Теперь не знаю, что будем закладывать в котел… А ваш, из милиции, говорит: «Больно, говорит, много перечисляете, гражданочка, под одну кражу!»

– Это он пошутил, – сказал Глазычев.

– Какие могут быть шутки, когда у людей горе… Сейчас начнут под Евгения Борисовича копать…

Посидев с кладовщицей еще минут десять, Глазычев вышел, жалея девушку. Бывало, конечно, что и такие девушки оказывались виноватыми, всяко бывало, но он привык оберегать себя от поспешного недоверия к людям. Точка зрения Дуговца, направленная против всякого человека: «Ты мне сперва докажи, что ты не виноват», – была Глазычеву неприятна. Жить с ней было, неудобно и гадко, как на пустом болоте.

Сидя на бочке в кладовой, он обдумал, с чего начать поиски. Приводить сюда Мухтара не было никакого смысла: наследили здесь и люди, и собака, и машины. Кражу, конечно, совершили артельно: одному вору столько не унести. Вероятно, вахтер был прав – лазали через забор.

И Глазычев, начав с угла у кухни, медленно пошел вдоль забора. Земля подле забора местами была утоптана, а кое-где рос кустарник. Осмотрел Глазычев кустарник – поломанных или сильно примятых веток не было. Обойдя всю территорию, он пошел в обратном направлении, теперь оглядывая доски забора. На одной из поперечных прожилин он заметил оторванную щепку, она висела на волоконце. Могли оборвать ее сапогом, когда перемахивали через забор, а может, и висела она спокон веку. Он дошел до конца и снова вернулся к этому месту. Щепка как щепка.

Во время работы к Глазычеву всегда привязывалась какая-нибудь бессмысленная фраза, которую он, не слыша, повторял шепотом. И сейчас, склонившись над прожилиной, он шептал: