В девятнадцать лет я была помолвлена; тебе это неизвестно, правда? К этому времени я уже знала все и потому заставила моего жениха поклясться, что он никогда не прикоснется ко мне. Через два года он погиб в Африке. Я так сходила с ума — из романтичности, должно быть, — что после этого меня уже никогда не принуждали к замужеству. Я думала, с этим покончено навсегда. Но видишь ли, тогда я, собственно говоря, только заставляла себя — заставляла себя верить, что есть у меня какой-то долг перед ним, что я и после его смерти обязана оставаться верной своему слову; в конце концов мне даже стало казаться, будто я любила его. Теперь-то я вижу: я только играла для самой себя; и я не чувствовала ничего, ничего, кроме глупого разочарования. Правда, странно, что именно тебе я должна рассказывать такие вещи? Правда, так приятно — без всякого стыда говорить все о себе; от этого даже холодок пробегает по спине, словно раздеваешься… Когда ты появился здесь, мне с первого взгляда пришло в голову, что ты похож на того профессора математики. Я даже боялась тебя, милый! Вот сейчас он опять задаст мне урок, испугалась я, и сердце у меня заколотилось… Кони, кони — меня прямо пьянила верховая езда. Раз у меня есть кони — любовь мне не нужна, думала я. И скакала, как бешеная… Мне всегда казалось, что любовь — это, понимаешь, что-то вульгарное и… отвратительное. Но теперь мне так уже не кажется; именно это и ужасает меня и унижает. А с другой стороны, я рада, что я такая же, как все. Когда я была маленькая, боялась воды. Плавать меня учили на суше, в пруд я ни за что не шла; выдумала, что там пауки. Но один раз на меня что-то нашло, прилив отваги — или отчаяния: я закрыла глаза, перекрестилась и бросилась в воду. Не спрашивай, как я потом гордилась собой!

Словно выдержала испытание, словно все познала, словно стала совсем другой… Как будто только теперь и стала взрослой… Милый, милый, я забыла перекреститься…

Вечером княжна пришла в лабораторию, встревоженная и смущенная. Когда Прокоп обнял ее, она пробормотала с ужасом:

— Открыл глаз, открыл глаз. О!

Она подразумевала старого Хагена. Днем (Прокоп следил за ней, как маньяк) у нее был длинный разговор с oncle Роном, но об этом она не захотела рассказывать. Вообще казалось она стремится спастись от чего-то; она бросилась в объятия Прокопа с такой страстной жаждой, словно хотела во что бы то ни стало забыться. Под конец замерла с закрытыми глазами, обессилевшая — как тряпка; он думал — уснула, но тут она зашептала:

— Милый, самый милый, я что-нибудь сделаю, я сделаю что-нибудь страшное, и тогда, тогда ты уже ке сможешь покинуть меня. Клянись, клянись мне! — вырвалось у нее с силой, и она даже приподнялась, но тут же подавила свой порыв. Ах, нет. В чем можешь ты мне поклясться! Карты предсказали мне — ты уедешь. Но если ты хочешь это сделать — сделай, сделай это теперь, пока не поздно!

Прокоп, конечно, взорвался: она-де хочет от него избавиться, ей бросилась в голову татарская спесь и всякое такое. Княжна рассердилась, крикнула, что она запрещает так говорить с собой, что… что… — но, едва выкрикнув все это, со стоном повисла у него на шее, подавленная, полная раскаяния.

— Я невозможна, правда? Я совсем не хотела обидеть тебя… Видишь ли, княжна никогда не кричит; она может нахмуриться, отвернуться — и этого достаточно; а я кричу на тебя, как будто… как будто я твоя жена. Пожалуйста, побей меня! Постой, я покажу тебе, что и я умею…

И тут же оторвалась от него, ни с того ни с сего принялась прибирать лабораторию; намочила даже под краном тряпку, стала вытирать пол, ползая на коленях. Это, видимо, должно было изображать покаяние; но дело явно понравилось ей, она развеселилась и, возя тряпкой по полу, замурлыкала песенку, подслушанную когда-то у служанок, — "Когда ляжешь спать" или что-то в этом роде. Прокоп хотел поднять ее.

— Нет, погоди, — возразила она. — Еще там… — и полезла с тряпкой под стол. — Слушай, иди сюда, — донесся вскоре из-под стола удивленный голос.

Смущенно бурча что-то, он влез к ней под стол.

Она сидела на корточках, обняв колени руками.

— Нет, ты только посмотри, как выглядит стол снизу! Я еще никогда не видела. Зачем это так? — приложила к его щеке руку, озябшую от мокрой тряпки. — У-у, холодная рука, правда? А ты весь так же грубо сделан, как стол снизу; и это в тебе самое прекрасное. Другие… других людей я видела только так, понимаешь? — с гладкой, полированной стороны; а ты — ты с первого взгляда кажешься таким шершавым, будто состоишь из грубо сколоченных досок, гвоздей — в общем, из всего того, что скрепляет человеческое существо. Провести по тебе пальцем — занозишься; но при всем том в тебе все сделано так хорошо и добротно… Начинаешь видеть вещи иначе… не так как с лицевой стороны — серьезнее. Таков ты.

Она сжалась в комочек рядом с ним, — как маленький товарищ.

— Представь себе — будто мы в палатке или в шалаше, восторженно шептала она. — Мне никогда не позволяли играть с мальчишками; но иногда я… тайком… ходила к сыновьям садовника, и мы лазали по деревьям, через заборы… Потом дома удивлялись, где это я порвала штанишки. И вот когда я настолько забывалась, что бегала вместе с ними, у меня так приятно стучало сердце от страха… Когда я прихожу к тебе, меня охватывает точно такой же чудесный страх, как тогда… Вот теперь я хорошо спряталась, — счастливым голосом мурлыкала она, положив голову ему на колени. — Никто здесь меня не найдет. И ты видишь мою изнанку, как у этого стола: обыкновенная женщина, которая ни о чем не думает и только дает себя убаюкивать… Почему людям так хорошо в укрытии? Понимаешь, теперь я знаю, что такое счастье: надо закрыть глаза… и сделаться маленькой… совсем крошечной, чтоб никто не нашел…

Он тихонько баюкал ее, гладил спутанные волосы; но глаза его устремлялись через голову княжны в пустоту.

Княжна рывком повернулась к нему.

— О чем ты сейчас думал?

Смешавшись, Прокоп отвел глаза. Не мог же он сказать ей, что видел перед собой татарскую княжну во всем блеске, существо, исполненное величия и окоченевшее от гордости, и что эта княжна — та самая, которую он и сейчас… которую в муках и тоске…

— Да нет, ничего, — буркнул он, склоняясь над покорным, счастливым комочком, притулившимся у его колен, и погладил смуглое личико. Оно вспыхнуло любовной страстью.

Лучше бы не приходить ему в тот вечер; но он явился именно потому, что она ему запретила. Oncie Шарль был весьма, весьма приветлив; к несчастью, он заметил, как эти двое совершенно неуместно и чуть ли не открыто пожимают друг другу руки, — он даже вставил монокль, чтобы лучше видеть; только тогда княжна отдернула руку и залилась краской, как школьница. Oncle подошел и увел ее, шепча что-то на ухо. Она больше не возвращалась. Вернулся один Рон и как ни в чем не бывало заговорил с Прокопом, чрезвычайно деликатно зондируя наиболее чувствительные места. Прокоп держался необыкновенно геройски, он ничего не выдал, и это удовлетворило милого дядюшку — если не по существу, то хотя бы по форме.

— В обществе следует быть крайне осмотрительным, — сказал в заключение Рон, одновременно выговаривая и советуя; и Прокоп почувствовал большое облегчение, когда дядюшка оставил его после этих слов, давая время обдумать их значение.

Хуже было, что, судя по всем признакам, что-то втихомолку готовилось; особенно старших родственников так и распирало от сознания важности момента.

Утром Прокоп нетерпеливо слонялся вокруг замка; там его застала запыхавшаяся горничная и передала, что он должен идти к березовой роще. Он отправился туда и ждал очень долго. Наконец появилась княжна — она бежала длинными красивыми скачками Дианы.

— Прячься, — быстро шепнула она, — за мной идет дядюшка!

И вот они бегут, взявшись за руки, исчезают в густых кустах персидской сирени; Хольц, после тщетных поисков укромного местечка по соседству, самоотверженно ложится в крапиву. Уже видна светлая шляпа дядюшки Рона; он идет быстро, бросая взгляды по сторонам. У княжны глаза блестят от радости, как у юной дриады; в кустах стоит запах влажной земли и плесени, таинственная жизнь насекомых течет своим чередом на ветвях и корнях — они как в джунглях; даже не переждав опасности, Вилле притягивает к себе голову Прокопа, смакует поцелуи, словно это — рябина или терн, терпкие, вкусные ягоды; все это — завлекания, уклонения — игра, и она доставляет им до того новое и неожиданное удовольствие, что им кажется — они встретились впервые.