— И смерть позади, — шепнула Броускова.
— А мы покамест здесь. — Голос у деда хрипловатый, но не от жажды. — Будет тебе про это! Все равно я постоянно думаю о ней! — Напрасно он повышает голос, напрасно защищается. Мы всего-навсего люди, и нас покидают тоже всего лишь люди. — Ни на что не жаловалась и… умерла. Каково-то ей было перед этим. А мне бы только сидеть, сидеть и ждать. А пошевельнусь — сразу все начинает болеть, колет везде, в голове гудит, толком и не слышу.
Броускова беспокойно забарабанила худыми пальцами по столику.
— Ждать… Это не самое увлекательное занятие.
Дед сердито передернул плечами. Спичечный коробок он отодвинул назад к кондитерше.
— Вчера купил.
Сгреб с прилавка мелочь и ушел. Даже не попрощался, и лоб его был покрыт морщинами, как пень старой груши.
— И ни тебе гроша на чай… Хотя бы на случай штрафа, — добавила кондитерша, с видом весталки уставясь на дверь. Затем сердито потянулась к коробке с рождественским сюрпризом на каждый день и с горкой налила себе порцию бальзама.
— Раз уж я плачу́… — Броускова подняла взгляд к потолку и задумалась, как бы обойтись без этого грубого трактирного слова «чаевые». — Раз уж я плачу за ликер, заплачу и штраф. Так мы условились? Нет? — Она говорила тихо и безучастно, а самой хотелось реветь от собственной глупости. Ну зачем она завела об этом разговор? Старая, глупая, злая баба, прибитая мешком!
Кондитерша кивнула. Это верно, так они условились.
— Все равно, удивляюсь я на вас, почему вы не поженились.
— Глупости это! — категорически заявила Броускова. — Из него получился бы тот же Крагулик. — И нажала ложечкой на пирожное. Ложечка хрустнула, из одной стало две.
Кондитерше повезло — пирожное и вправду оказалось с прошлой недели. Броускова подняла виноватый взгляд, затем деликатно отвела его в сторону — на сложенные картонки — и взялась за «гробик» двумя пальцами, словно приводя в чувство бабочку.
Старшая группа детского сада размещалась в здании, охраняемом государством как памятник старины. Войти туда можно было по стершимся ступенькам из песчаника. Кроме детей, в старой ратуше нашли приют ателье женского платья, приемный пункт прачечной, стекольный магазин, мастерская по изготовлению рамок и электроремонтная мастерская, контора коммунальных услуг, мастерская по изготовлению стеганых одеял, а за обитой железом дверью и еще что-то. Детям обилие учреждений доставляло радость, воспитательницы время от времени взирали на это с ужасом, а сотрудница санитарной инспекции заглядывала сюда не чаще одного раза в год, и то для того лишь, чтобы выразить свое удивление по поводу этого факта. В самом помещении сада, разумеется, было все, что придает детскому возрасту идилличность: много солнца, цветов и картинок, одна золотая рыбка в аквариуме и на диске проигрывателя — пластинка Карела Готта. И все равно на улице Еник чувствовал себя лучше. Из всех детсадовских мероприятий ему больше всего нравились выступления агитбригад. Мама наряжала его в длинные кусачие штаны, воротник рубашки подвязывали бархатной ленточкой и застегивали под самую шею, причесывали; он выходил и декламировал: «Дорогая мамочка, мама золотая…» Отбарабанив свое, он радовался, что снова может вернуться в строй и стать в конце ряда. Женщины, перед которыми они выступали, растроганно сморкались, а Еник недоумевал: из-за чего? Он ведь даже не им говорил стишок, мама у него была одна. Когда он репетировал его дома, мама тоже расстраивалась, потому что то же самое говорил ей папа после третьей кружки пива.
Терпимо относился Еник и к церемонии приветствия юных граждан, вступающих в жизнь. «Я поздравляю тебя от Еничка», — вопил он как в лесу и совал ревущему младенцу в кружевной конверт резинового мишку или другой какой-нибудь знак внимания. Потом мальчишки не раз дрались из-за конфет, и на дорогу домой оставалось два часа. Случалось, дорога длилась и все три часа, потому что иногда час оказывался слишком коротким, а другой и того короче. Он и правда любил приветствовать юных граждан, потому что казался себе взрослее.
А сейчас он искал, чем бы развлечь себя на уроке физкультуры. Все ребята, в одинаковых красных трусах и белых майках, прыгали, передвигаясь по кругу вдоль стен зала. Еник то и дело налетал на Олина, Олин без конца спотыкался о ногу Еника, и всякий раз примерные вопросительно поглядывали на воспитательницу. Воспитательница была молоденькая, к тому же небольшого росточка. Она сидела за столиком, что-то писала и время от времени, не подымая глаз, раздельно произносила:
— Делаем уп-раж-нения дис-ципли-нированно… Или ко-му-то хо-чется в угол?
Рука ее, державшая перо, так и мелькала, а кончик языка как бы откликался эхом на это движение.
— Товарищ воспитательница, а Добеш его стукнул, — раздался певучий голос прилежного мальчика.
Воспитательница быстро вскинула голову, но Еник был резвее, и строгий блеск ее глаз беспомощно отразился от его невинно опущенного личика.
Однако прилежный блюститель порядка не унимался:
— И еще он обзывается…
Воспитательница только вздохнула, но головы больше не подняла и лаконически пригрозила:
— Ну погоди же, вот допишу…
Енику не хотелось этого ждать.
Аничка с сиреневым бантом величиной с голубя, та, что носила на завтрак по четыре булки или два куска хлеба с маслом, подбежала к столу, пыхтя как ежик, и взволнованно захлопала ресницами:
— Товарищ воспитательница, Добеш дерется!
Вылитая мамаша, подумала воспитательница, но уже стоя над кучкой ребят. Еник с Олином дружно колотили прилежного блюстителя порядка. Это был Рене, ну кто ж еще, только голос у него из-за насморка неузнаваемо изменился.
Аничка удовлетворенно ухмылялась.
Воспитательница привычными решительными движениями размотала клубок и трех виновников поставила перед собой по росту: Рене Микеш, Ольдржих Урбан и Ян Добеш — на полголовы ниже их обоих. Совершенно ясно, что они налетели на Рене вдвоем. А что Рене старался помочь ей в ее нелегкой воспитательской деятельности, она имела случай убеждаться не раз. И все же она понимала, что хвалить его нельзя, и на секунду задумалась перед вынесением приговора. Тут ее отвлек стук в дверь, можно сказать — буханье, и дверь отворилась.
Сначала в зал заглянул стеклянный глаз — на черной плюшевой голове лошадки-качалки, затем показалось лицо мужчины. Лошадка была упакована в полиэтиленовый пакет, а мужчина смущенно улыбался. Звали его Франтишек, а также «барский кучер», потому что он возил в черной «Татре-603» директора местной фабрички, производящей гребни и прочие полезные вещи из коровьих рогов.
Воспитательница частенько встречала его в столовой. Франтишек по большей части стремился обойти ее стороной и забивался подальше в угол. Гладкий вид «кучера» свидетельствовал о том, что он истребил немало кнедликов. Франтишек умел обворожительно смотреть на женщин. Слегка робея, но с восхищением, украдкой, и всегда так, что они обращали на него внимание. А сейчас непосредственная близость к миниатюрной, но привлекательной воспитательнице вывела его из равновесия, он краснел и потел.
— Добрый день, добрый день, — поздоровался он дважды с поклонами, поворачиваясь посреди зала с лошадью в руках. Наконец он приметил стол воспитательницы как наиболее удобное место для завершения продуманной во всех отношениях акции. Осторожно поставив лошадку на стол, он в отчаянии и растерянности не нашел ничего лучшего и качнул ее, чтобы показать воспитательнице и детям игрушку, так сказать, в действии, но тут одно из полудужий хромированной подставки раздавило лежавшую на столе ручку и по официальной бумаге поплыло пятно.
Гость искренне расстроился.
— Ой, простите… — выдавил он из себя заикаясь.
Воспитательница ободряюще улыбнулась:
— Вас давно не было видно. Уж не прячетесь ли вы от меня?
Так уж дурно устроен мир, что женщины в горячем и искреннем желании деликатно ободрить мужчин по большей части лишь обижают их. Причем настолько жестоко, что в эпоху галантного обхождения мужчины в таких случаях прикладывали к виску дула чеканных пистолетов, а всего лишь столетием позже бежали от мирской суеты и предавались нелепым увлечениям — разводили экзотических птичек, рыбок в аквариуме или выискивали и коллекционировали причудливые корни. Известны также случаи, когда из пострадавших таким образом мужчин выходили писатели. Как бы то ни было, нежной деве и в голову не пришло, что теперь Франтишек некоторое время наверняка станет от нее прятаться. Она еще не заметила разора на столе и приветливо глянула на него бархатными глазами, желая убедить юношу, что его робкие взгляды хороши, но нельзя же так долго ограничиваться взглядами.