Кубинка была невероятно толста, и стул ей был явно мал. Ей было безумно неудобно. Ее задняя часть свешивалась с сиденья, словно кусок размороженной печени. Когда леди Эстенброк отводила глаза, кубинка украдкой почесывала задницу ручкой крохотного веера. В какой-то момент, не подозревая о моем присутствии, она с остервенением стала чесаться чуть ли не от шеи до того места, где кончалась спина. Ей явно было не до бессвязных высказываний леди Эстенброк. Ее единственным желанием было как можно скорей добраться до дома, содрать корсет и скрестись, скрестись, словно шелудивая собака.

Представьте мое изумление, когда я услышал, что подошедшего к ней невысокого, энергичного, щегольски одетого человека она представила как своего мужа. Мне и в голову не могло прийти, что она может быть замужем, но он стоял передо мной, из плоти и крови, с моноклем в глазу, держа в руках палевые перчатки. Со слов кубинки я понял, что ее муж — итальянский граф, архитектор. В его облике мирно соседствовали упрямство и настороженность, в нем было что-то от хищной птицы и от денди одновременно. Он без сомнения обладал поэтической натурой, из тех, кто в порыве вдохновения сочиняя очередную фразу или интонацию, переворачивает дом вверх дном, прыгает с потолка, раскачивается на люстре. Его легко можно было представить в средневековом камзоле с огромным алым сердцем поперек груди и облегающих икры чулках.

С ангельским терпением, в котором, однако, сквозила злость, он стоял за спинкой стула, на котором сидела его жена, и ждал, пока она завершит seance с леди Эстенброк. Непередаваемая словами мрачная резкость придавала ему сходство с итальянским цирюльником, выжидающим удобный момент, чтобы перерезать горло своей супруге. Я был уверен, что не успеют они усесться в машину, как он схватит ее за горло и не ослабит железной хватки до тех пор, пока она не посинеет и из груди не вырвется хрип.

В комнате осталось человек десять, не больше. В основном Девы и Близнецы. Они пребывали в легком оцепенении, вялой апатии, вызванной изнуряющим, душным зноем и несмолкаемым гудением насекомых. Джеральд был у себя в спальне, на стенах которой горделиво красовались фотографии его любимых кинозвезд — само собой из числа его клиентов. Рядом с ним за письменным столом сидела довольно симпатичная особа. Они были поглощены изучением гороскопа. Я вспомнил, что она пришла с красивым молодым человеком, то ли любовником, то ли мужем, и что они разбежались в разные стороны, едва переступив порог дома.

Молодой человек оказался актером; он снимался в вестернах студии «Юниверсал»и обладал особой привлекательностью человека, находящегося на грани безумия. Он нервно слонялся из угла в угол, метался от одной кучки гостей к другой, ни к кому не приближаясь слишком близко, пристраивался где-то с краю, некоторое время прислушивался и неожиданно шарахался в сторону, как резвый жеребенок. Я видел, что ему смертельно хочется хоть с кем-нибудь поговорить. Но никто не давал ему такой возможности. Наконец он обессиленно рухнул на диван, рядом с уродливой низкорослой дамой, на которую он даже не обратил внимания. Он безутешно озирался вокруг, готовый взорваться в ответ на любую провокацию.

В дверях появилась женщина с огненно-рыжими, пламенеющими волосами и фиалковыми глазами; ее сопровождал высокий молодой авиатор, с плечами Атланта, резко очерченным лицом и хищным носом, словом, самый настоящий летчик. «Всем привет!» — сказала она, предполагая, как само разумеющееся, что все присутствующие узнали ее. — «Как видите, я пришла… Не ждали?.. Не верите своим глазам, да? Не слышу комплиментов… Я вся обратилась в слух», — казалось, говорила она, усаживаясь на расшатанном стуле, у нее была неестественно прямая спина, можно было подумать, что она проглотила аршин, ее глаза метали искры, носком туфельки она отбивала нетерпеливую дробь. Чопорная безупречность английского произношения резко контрастировала с ее подвижным лицом. Она могла быть Кончитой Монтенегро или Лулу Негоробору. Все, что угодно, но только не цветком Британской империи. Я тихонько поинтересовался, кто она такая. Мне объяснили, что она танцовщица из Бразилии, делающая карьеру на поприще кино.

Бразильский павлин — вот самое подходящее определение для нее. Суета сует! Тщеславие — и только оно! — было написано на ее лице. Она выдвинула стул на середину комнаты — чтобы внимание оцепенелого собрания было всецело отдано ей и никому больше.

— Мы прилетели из Рио, — рассказывала она. — Я всегда путешествую самолетом. Конечно, это экстравагантно, но мне всегда не терпится!.. Собаку пришлось оставить горничной. Я ненавижу эти глупые церемонии… Я…

Я… Я… Я… Я… Похоже, мысль о существовании второго или третьего лица никогда не приходила ей в голову. Даже о погоде она говорила, постоянно вставляя бесчисленные «Я». Она была подобна сверкающему айсбергу, «Я» затопляло собой все вокруг, подчиняло себе все, было необходимо ей, как Иона киту. Мыски ее туфелек пританцовывали в такт ее словам. Элегантные мыски лаковых туфелек, способные выписывать любые замысловатые фигуры. От этих мысков можно было свалиться замертво.

Меня удивила некоторая скованность ее тела. Только пальцы ног и голова жили своей жизнью, — остальное словно было под анестезией. Из глубин этого неподвижного торса шел удивительный голос, обольстительный и отталкивающий одновременно, он очаровывал и вместе с тем нестерпимо резал слух. Каждое слово было заранее отрепетировано и произнесено сотни, а то и тысячи раз. Ее можно было сравнить с крысоловом, насвистывающим одну и ту же мелодию, в цепких, живых глазах читалась смертельная — до слез — скука, она задыхалась от скуки. Она ничего из себя не представляла, никого, кроме себя, не слышала, ее не замутненное мыслью сознание напоминало нержавеющую сталь.

— Само собой, я Близнец, — доносились до меня ее слова, произнесенные тоном, не оставляющим сомнений в том, что, пролетая над грешной землей, именно ее Господь отметил своим поцелуем. — Да-да, я весьма двойственная натура. — Я… Я… Я… Даже свою двойственность она преподносила с заглавной буквы.

В комнату вошел Джеральд.

— Лолита! — воскликнул он, придавая своему фальцету дополнительную визгливую восторженность. — Как мило с твоей стороны! Ты грандиозна! — Он открыл свои объятия, едва касаясь ее кончиками пальцев, как партнер по танцу, восхищенный взгляд жадно обшаривал ее с головы до пят. Джеральд буквально пожирал ее глазами.

Мне надоел этот фарс, мой взгляд остановился на женщине, сидевшей за письменным столом в спальне. Она достала из сумочки носовой платок и поднесла его к глазам. Потом, стиснув руки, вознесла очи. Казалось, она обезумела от горя.

— Дорогая Лолита, как славно, что ты приехала! Ты самолетом? Это прелестно! Ах, душечка, ты такая сумасбродка! Какая восхитительная шляпка… откуда? Конечно из Рио! Надеюсь, ты не торопишься нас покинуть! Мне столько нужно рассказать тебе! Твоя Венера сегодня просто обворожительна!

Лолита без тени смущения внимала потоку комплиментов, который обрушил на нее хозяин дома. Уж она-то знала о положении своей Венеры побольше, чем Джеральд и все магистры черной и белой магии вместе взятые. Ее Венера скрывалась у нее между ног, и самое главное, всегда была в узде. Затмение любовной жизни Лолиты наступало разве что при месячных. Хотя даже они не служили помехой, ибо порой можно обойтись и не раздвигая ног, а изобретательность Лолиты не знала границ.

Когда она встала, ее тело несколько ожило. От ее бедер, казалось, исходило сияние, незаметное в сидячей позе. Она играла ими так же, как кокетка бровями, — с лукавством изгибая то одно, то другое. Это была скрытая под маской легкого флирта мастурбация, сродни тем штучкам, к которым прибегали благонравные пансионерки, когда их руки были заняты.

С живостью подтаявшей сосульки она продефилировала в спальню. Ее голос зазвучал по-иному. Он шел, казалось, из самого пояса Венеры; он был сочный и жирный, точно редиска в сметане.

— Когда вы освободитесь, — произнесла она, бросив взгляд через плечо на фигуру в спальню, — я бы хотела немного поболтать с вами.