— Любка, значит, без пояса ушла?

Натурально, шеф, без пояса. А сейчас этот пояс аккурат на дыре висит. Хорошо замотан, очень хорошо, не то, что мышь та… белая. Из жижи пояс этот разноцветный торчит и на поверхности ее жижи, лежит как змея. Олег говорит, что как на пояс взглянет, то сразу Любку-раздатчицу и вспоминает… Ее и то, как она… в это самое… вляпалась.

— М-да…

— А мышь белая, которой мы дыру обозначали, и в самом деле, шеф, куда-то исчезла. Ты был прав, шеф, что мышь — это не ориентир!

— А другие мыши из жижи не всплыли?

— Нет, шеф, не всплыли. Видать больше ни одной не утопло. Все, вроде как, оглядел в подвале.

— А куда мышь-ориентир могла подеваться?

— Олег, когда Любкиным поясом узел на дыре завязывал, говорил, что вроде что-то под узлом хрустнуло. Не могу исключить, шеф, что мышь под узел попалась. Раздавил он ее, наверное… поясом-то. В жиже, ведь, шеф, ни хера не видать!

— А пояс-то Любке будете отдавать?

— А чо не отдать-то?! Помоем и отдадим. А если мышь в узел попалась — отскоблим.

— А Олег-то, никого больше по лбу не щелкал?

— Нет, шеф, не щелкал. Себя, правда, щелкнул, когда я ему сказал, что мышь — это не ориентир, и надо веревку… ну… пояс Любкин… для ориентира привязать. Скажу тебе честно, шеф, что когда я после тебя к Олегу пришел, мышь эта, ну… ориентир, уже подевалась куда-то. Второй раз потонула, наверное… в жиже. Так что Олег еще раз дыру нащупывал. А потом еще в другой конец подвала… по жиже… пробирался… за поясом Любкиным. А когда пришел, опять дыру потерял. Обратно в жиже шариться пришлось. Да еще хрустнуло что-то, под поясом… Любкиным. Утопленница, Думаю, под узел попалась, наверное. Ну, в общем, шеф, приключений было — по самые уши. Вот Олег себя по лбу и щелкнул.

— Ну, пояс-то… Любкин… сейчас надежно висит?

— Не висит, шеф, а лежит. На жиже лежит. Как змея лежит, Цветастый такой… Про Любку напоминает.

— А не утонет? Как мышь…

— Где?

— В жиже, е-к-л-м-н! Не должен, шеф. Пояс легче мыши.

— Так ты же говорил, что он с пряжкой! Пряжка может и потопить… пояс этот… ориентировочный.

— Ты прав, шеф. Пряжка может и утопить… Эх! Ну до чего же Олежка тупой, а?! Догадаться не мог, чтобы пояс этот, Любкин, в руке все время держать. Курить, ведь, зараза, в другой конец подвала ходит! Там жижа, говорит, помельче. А пояс этот на поверхности жижи лежит! Пряжка сверху блестела, точно помню. Хорошо, если под пряжкой труба оказалась. А если нет, точно ведь утонет, а! Весь пояс за собой потянет! Эх! Пойду, шеф, проверю! — Растроенный завхоз удалился.

Меня уже не очень тянуло на романтические мысли. А потом я отметил, что меня Олег-сантехник, слава богу, еще не щелкал по лбу, и постарался заставить себя мыслить серьезно. Я повторял, перефразируя Ленина: «Думать, думать и еще раз думать», но мысли по инерции крутились вокруг… Любкиного пояса, который, может, все же не утонул, если под пряжку попался, к счастью, кусок… трубы.

Но я упрямо склонил голову и снова попытался заставить себя думать. Мне, может, хотелось думать о вечном и о мироздании, но образ этого… Любкиного пояса… мешал мне. А я выдавливал из себя мысли, сильно выдавливал.

В конце концов я отчаялся. Я понял, что ничего у меня сейчас не получится.

Я встал, вышел в другую комнату, включил телевизор и разжег камин. Огонь костра (я так часто называю свой камин) быстро настроил меня на романтический лад. Что-то возвышенное появилось в душе. Любкин пояс как-то незаметно ушел на второй план. По телевизору шел какой-то фильм. Американский, конечно же. Какой же еще?! Кажется, это была «Мумия». А мне это было интересно.

Я сел в кресло, выпил рюмку водки, закусил ее куском колбасы с огурцом и хлебом и углубился в фильм. Минут десять-пятнадцать я смотрел внимательно, а потом незаметно уснул и минут через двадцать проснулся от того, что у меня затекла шея.

— Ух — сказал я, просыпаясь.

А фильм все продолжался. Смелые американские ребята, среди которых была, конечно же, и одна вполне приличная женщина, которая лучше всех стреляла из пистолета, громили одну гробницу задругой в поисках злой мумии, преследовавшей искателей сокровищ фараонов. В конце концов эти бравые ребята взорвали все подземелье с несметными сокровищами и, конечно же, от взрыва долго и красиво летели, планируя в горизонтальном положении, но остались целы и невредимы. А потом, когда режиссер смачно показывал корчащуюся в огне мумию (защитника древних сокровищ!) и погибающие в огне сокровища, один из американских ребят сказал: «Ну что ж! Золота нам не досталось… Зато мы уничтожили все!». Благородство было нарисовано на роботоподобных лицах этих ребят и этой вполне приличной на вид женщины.

А у меня возникло внутреннее негодование. Мне даже стало противно оттого, что, пусть даже в фильме, но эти «ребята» посягнули на древность, тупо и разрушительно посягнули, посягнули в угоду своему желанию достать золото… и у меня возникло стойкое отвращение к этому голливудскому фильму, этому тупому режиссеру и вместе с ним, к той стране, где сделали этот фильм, и где нет той «духовной цензуры», которая, извините, нужна… иногда.

Реклама.Телевизор я смотрю редко, но Феномен обратной реакциисо смаком. Моя память устроена так, что я все и вся запоминаю, даже всякую дрянь и чепуху. Рекламу я никогда не смотрю (я ее тут же переключаю), поскольку омерзительные жующие физиономии, сразу вызывают отвращение к любому рекламируемому продукту. Но самое противное в том, что потом самому невольно хочется жевать, чувствуя себя полным идиотом, получающим примитивную плебейскую радость от пережевывания того, что так долго мелькало на телеэкране. А иногда даже хочется, извините… примерить новейшие прокладки.

Реклама, за которую, говорят, платят бешеные деньги (а может, врут, что платят!), на мой взгляд, уже вызвала обратную реакцию у людей. Люди знают, что фирма-производитель в пролете не останется и цену рекламы добавит к цене продукта, да еще и рекламой (обязательно тупой, а как же еще!) будет наводить атмосферу примитивного чревоугодничества весь вечер, когда хочется, может, о духовном подумать.

И лишь некоторые люди понимают, что через безумно дорогую рекламу отмываются деньги фирмы-производителя, когда производитель говорит представителю рекламной фирмы примерно такое: — Слышь, Вась, я тебе за твою плебейскую рекламу такую сумму перевел, что ты уж, будь добр, половину верни мне… наличкой. Понял?!

Однако, дорогой читатель, ничто не может устоять перед массовым мнением людей. Времена изменились, господа! Наступило новое тысячелетие — тысячелетие духовного развития! И в этом процессе духовного развития, определенном, наверное, Богом, чревоугоднические призывы к тому, что самым главным в жизни являются плебейское жевание какого-нибудь «Орбита белоснежного» или демонстративное поедание чипсов, выглядят так нелепо, так чуждо! Голодных в нашей стране уже нет, а каша (пусть даже каша!), которую, кстати, не рекламируют, является очень сытным продуктом!

Ничто в этом мире не может устоять перед Богом; как Бог определил, так и будет. И как бы ни старались рекламодатели повернуть человечество в сторону радости… от жратвы, ничего у них не получится. Какой-то грандиозный молох перемалывает в муку «радость от жратвы» и вызывает эффект отторжения назойливого чревоугодничества, когда… духовное уже стучится в двери. Жизнь — она полосатая, господа! Еще вчера мы радовались «жратве», а сегодня уже хотим чего-то другого. Устарела рекламная продукция! Как старуха смотрится! Что-то другое просится. А просится хотя бы то, что мы, по природе своей вынужденные принимать пищу, хотим видеть рекламу продуктов питания и прочих атрибутов банальной материальной жизни в виде ненавязчивых информационных сообщений, а не в виде омерзительных кривляющихся рож. А после этого, обязательно, для баланса, хотелось бы увидеть на экране что-нибудь о Красоте, Счастье, Любви — о чем-нибудь высоко духовном, что, кстати, будоражит людей значительно больше, чем прокладки, перхоть, кариес, хрустящий картофель или сверхбелоснежная жевательная резинка. Ведь Любовь создала нас — Любовь Бога или мощнейшая энергия Бога, называемая Любовью, которая впиталась в нас вместе с Созиданием и от которой, извините, нам деваться некуда. А Любовь, господа, надо бы, вообще-то, пропагандировать, даже насаждать Любовь, потому что она находится в центре Созидания. И тогда мы, господа, поймем, что любить хрустящий картофель или прокладки и, тем более, белоснежный «Орбит», вряд ли возможно, — их можно только использовать, чтобы они помогали нам, людям, быть более свободными и всю свою человеческую потенцию направлять в сторону Любви к людям, а не в сторону ублажения пищеварительных наклонностей самого себя — любимого. Пропагандой чревоугодной или… менструальной похоти можно назвать рекламу.