Он посмотрел на меня и потер за ушами. И присвистнул.

— Я, — пищит, — Поэт, сын Сталкера. Пришел говорить. Не драться — говорить. Будешь говорить?

Хорошо представился. Я чего угодно ожидал, откровенно скажу — но не того, что со мной придет беседовать мышиный поэт. Это меня потрясло. Мышиная цивилизация вообще поражала своей многогранностью. Я совсем забыл, как перед выходом из корабля заряжал пистолеты и проверял бронежилет. Я думал только, сумею ли оценить мышиную поэзию по достоинству, если мой гость надумает читать мне свои произведения.

Я понюхал его в нос так светски, как смог.

— Я рад, — говорю. — Мне лестно. Зайди в гнездо. Поговорим.

Поэт взволнованно подпрыгнул и почесал щеку. Очень хорошо дал понять, что ему страшновато. Я даже подумал, что он откажется, но настоящие таланты отважны — он вприскочку подбежал к люку и остановился. Пискнул:

— Я пойду. Мне интересно.

По наклонному коридору нашему гостю было тяжело подняться, потому что у него… чуть не сказал «лапки»… ноги скользили. Я его поднял поперек живота и донес до каюты; мучался собственной бестактностью, но Поэт оказался существом демократичным. Он даже взъерошил мои волосы — в этом мне показалось что-то от высших приматов, явно дружеский жест, во всяком случае доверительный.

Дверь в каюту открылась, а за дверью Эдит ела ванильные коржики.

Я сразу поставил Поэта на пол и сказал:

— У меня есть еда. Ты голоден?

Вопрос был ритуальный, и ответ был ритуальный — утвердительный писк. Поэт выглядел голоднее Мыша — богема и в лучших-то мирах досыта не ест. Я забрал у Эдит тарелку с коржиками и придвинул ему. Поэт по правилам здешнего хорошего тона повернулся к нам спиной и принялся их грызть. А у Эдит сделалось такое выражение лица, будто я из собственного извращенного удовольствия заставляю ее жевать ношеные носки. Она воздела руки и возопила:

— Марсэлл, ты же собирался что-то чинить! А сам опять с кры…

Но я ее перебил и поймал ее «крысу» на подлете.

— Эдит, — говорю, очень серьезно, — ты ставишь меня в неловкое положение. Этот господин, который оказал нам честь и нанес визит — представитель здешней богемы, гуманитарий, как и ты. Он пришел побеседовать — а ты затеваешь ссору. Нехорошо.

У Эдит лицо вытянулось и глаза округлились. Она еле выговорила:

— Богема?!

— Не веди себя вульгарно, дорогая, — говорю. — Лучше налей нашему гостю кофе. И сахара положи ложек пять. У них очень непросто с продовольствием, как ты помнишь.

И это сработало. Все-таки этикет у так называемых "цивилизованных людей" накрепко в мозги впечатан и на ключевые слова они реагируют, как компьютер — на ввод правильной команды. Поэтому Эдит налила кофе, и положила сахару, и размешала, и поставила перед Поэтом чашку на блюдце. Даже запахнула пеньюарчик и принялась тщательно поправлять прическу, даже свою сумочку с тушью-помадой достала — потому что Поэт ей теперь был не «крыса», а «коллега».

С «цивилизованными» всегда так. Им кодовое слово важнее, чем живое существо. Но тут ничего не поделаешь и по-человечески не объяснишься — просто нажимай на нужные рычаги и будет результат. Тоскливо, но действенно.

Я отметил, что Эдит меня слушает, и говорю:

— Скажи, Эдит… видишь ли, раньше у меня как-то не было подходящего момента спросить, какая у тебя, собственно, профессия, а теперь очень хорошо бы это узнать.

Она задрала подбородок и сообщает:

— Я — искусствовед.

— Это, — говорю, — нам повезло. Потому что наш гость — Поэт. Надеюсь, ты поможешь мне беседовать компетентно.

И тут я впервые увидел, как Эдит краснеет. Она спрятала помаду, и потупилась, и сказала очень скромно:

— Откровенно говоря, Марсэлл, с крысиной поэзией я раньше как-то не сталкивалась.

— Это ничего, — говорю. — Профессионал должен быть ко всему готов — если он профессионал высокого класса. А ты сама хвасталась образованием.

Тем временем Поэт поел и принялся церемонно чиститься. Заложусь, ребята, он действительно был местным аристократом духа. Мыш чистился очень просто и грубовато, как и полагается бойцу и охотнику — Поэт гламурно вылизывался между пальцами и тер за ушами.

Я потом узнал, что за ушами — это очень непросто. За ушами — это эстетика, шарм и пикантность, особенно когда двумя руками сразу. Высший пилотаж светского тона и хорошего вкуса. А щеки под вибриссами — это простое выражение благодарности. Обычная такая домашняя вежливость.

Но дешифратор, разумеется, не берет такие тонкости. Я потом много думал, что орлу Простора нужна не такая примитивная машина, а дешифратор, который используют профессиональные контактеры — он громадный, в рюкзаке еле умещается, зато уж берет все исходящие от субъекта контакта оттенки информации в любом виде.

Кто бы создал такую вещь поминиатюрнее… Но неважно.

Потом Поэт повернулся ко мне. Сидя в "позе белки", что означает у его народа открытость и признательность.

Я сел рядом.

— Что, — спрашиваю, — тебя интересует?

Он задумчиво ткнул меня носом и свистнул:

— Искусство Больших.

Я стал думать, как с ним объясниться. Об искусстве дьявольски тяжело беседовать короткими фразами и однозначными словами. Эдит смотрела на меня надменно — и, разумеется, рта не раскрыла, чтобы помочь.

В конце концов говорю:

— Я не готов. Мне нечего показать. Я Боец.

Поэт фыркнул. Звук досады.

— Не надо показывать. Дай послушать.

Эдит говорит:

— Вы хотите послушать стихи?

— Да, — пищит. — Стихи, музыку. Музыку Больших. Есть легенды. Говорят, остались записи. Говорят, Большой Босс слышал. Говорят, восхитительно.

Тогда я говорю:

— Эдит, почитай пока нашему гостю стихи, а я пойду в рубку и в базе данных пороюсь. У меня записи музыки есть. Надо найти что-нибудь классическое и дать послушать Поэту.

Эдит снисходительно кивнула, а Поэт повернулся к ней и весь вытянулся в струнку — приготовился внимать. Я выскочил из каюты очень поспешно, чтобы не хихикнуть.

Потом я, вместо того, чтобы заниматься наблюдением за ремонтными автоматами и тестированием оборудования, полчаса искал в памяти у своего компьютера музыку, соответствующую случаю. Пока не нашел дивную запись — что-то такое с флейтой, скрипкой, колокольчиками, старинное, нежное и очень хорошо людей характеризующее.

Но ставить сходу не стал, чтобы не помешало Эдит с Поэтом стихи читать. Пошел сперва их предупредить.

У них в каюте был жаркий диспут на тему "Оптимальный способ донесения стихов до широких масс".Эдит раскраснелась, размахивала руками и доказывала, что для стихов, напечатанных в книге, вообще не важно, с какими там жестами автор их творил. Поэт возбужденно подпрыгивал, ерошил вибриссы, дергал ушами и возражал, что способа адекватно воспроизводить стихи — кроме исполнения их Менестрелем — еще не придумано. Знаки, буквы — для технарей. Буквы — для формул, не для высокого поэтического слога. Ну как возможно записать подрагивание кончика хвоста, соответствующее бессмертной строке: "Слижи с моих ног боль тяжелой дороги"? Ведь в правильном акценте — половина смысла, а в записи, лишенной акцентов, смысл во многом утрачивается.

— Большие, — пищит, — переоценивают звук. Мы организуем пространство. Мы отражаем движения души. Душа движется вместе с телом.

Для меня это уж слишком высоко, хотя и любопытно, конечно. Я тихонько кашлянул и говорю:

— Не помешаю?

Они ко мне обернулись. Эдит говорит со странной миной:

— Знаешь, Марсэлл, он — последователь авангардной поэтической школы. Считает, что сонет может быть составлен, видишь ли, в четыре писка. А по их классическому канону полагается пять. И это считается очень серьезным шагом вперед. Видишь ли.

А Поэт изящно почесал под глазом и пискнул:

— Стихи Больших — длинные. Звук и смысл хороши. Весьма. Только долго. Трудно воспринимать. И Менестрель не двигается. Жаль.

А Эдит кивнула и говорит:

— Надо их стихи записать на видео, как Поэт их читает. Своеобразно, такого у нас никто не слышал. Если я соберу видеозаписи и привезу на Строн, они в моду войдут, я чувствую. Знаешь, Марсэлл, на этом можно бешеные деньги заработать — крысиные сонеты. Все с ума сойдут.