Яркого на нем осталось — зеленые глаза на закопченной роже и грязные рыжие лохмы. Он отощал, как скелет борзой собаки, оброс щетиной, носил промасленные брезентовые штаны, истлевшие лохмотья рубахи и все. Босиком. И лучезарно улыбался, обнаружив выбитый верхний резец.

Потом Марсэлла тискали минут пять, все, кто мог до него добраться, а он порывался что-то сказать. Но его все равно не выслушали, пока не выразили подобающие эмоции.

А когда выразили, разобрали, что он хочет. А он говорит:

— Ребята, мне хавка нужна. Много.

Эльфа, подружка Ирма, смахнула слезинку и говорит:

— Бедненький, ты голодный?

А Марсэлл только рукой махнул.

— Да я-то, — говорит, — это ерунда. Я успею. У меня там мышки. Мышатки, понимаете? Мне консервы нужны. Лучше мясные. Ящик. И сок какой-нибудь. И сгущенка. И еще что-нибудь сладкое. Потом рассчитаемся.

И тут народ вспоминает, что это же Марсэлл, а не кто-нибудь. Хотя вся эта тирада про мышек и ящик тушенки — как будто слегка чересчур даже для Марсэлла.

Беркут его по голове погладил и говорит:

— Ты, Марсэлл, успокойся, ты уже дома, все — путем. Щас все будет в порядке…

А Марсэлл:

— Беркут, да ты не понимаешь! У меня же там мышки, целое гнездо. Сиротки, понимаете? Девять штук. Они же кушать хотят, и потом — им нездоровится и они «прыжок» неважно перенесли.

Тут все чуток поутихли и вроде бы опечалились. Потому что — дальше-больше. И у всех на памяти Бен Паленый, который застрял в гиперпространстве на полгода, а когда вернулся, разговаривал только с гномиком, а гномик, якобы, сидел у него на левом плече. А у Марсэлла психика вообще никогда, даже в лучшие времена, не была особенно устойчивой.

А я переглянулся с Тама-Нго. Мы с ним телепаты в разной степени, нам понятно, когда человек бредит, а когда — нет. Марсэлл не бредил. Он был весь в досаде, что его не понимают — просто объяснить путем не умел. Сын Грома…

Бедолагу уже совсем, было, собрались тащить к медикам тестировать — он же все пытался им донести про мышек — но спасло его одно обстоятельство.

Из люка его несчастных крыльев высунулась девичья рожица, совершенно прелестная, жутко чумазая и неописуемо злющая. И кричит:

— Марсэлл, зараза! Где тебя носит, я уже больше не могу тут одна сидеть с твоими погаными крысами!

Реабилитировала, можно сказать. Ясно же, что с ума на почве мышек толпой не сходят. И в гиперпространстве женщину не раздобудешь — значит, где-нибудь он да приземлялся. И стая успокоилась насчет Марсэллова умственного здоровья и принялась собирать для него провизию — второпях и пока не вдаваясь в подробности.

А насчет подробностей Марсэлл изложил в штабе. Вечером. Когда все собрались послушать. Он пришел совершенно уже чистенький, бритый, с невероятно огненной челкой, сияющий, с новым зубом, в серебряных штанах и голубой куртке с алым аксельбантом. И народ на него смотрел и душой отдыхал — все в порядке, слава богу.

Ирм говорит:

— Ну и где твои пассажиры?

А Марсэлл:

— Эдит не хочет общаться. Дуется. А мышки пока стесняются выходить…

— Мышки, я говорю, стесняются. Они, ребята, у меня агарофобы поголовно — боятся открытого пространства. Ничего, они привыкнут. Они ко всему легко привыкают. Вы, на всякий случай, у себя сигнализацию пока проверьте хорошенько и замки. Ну просто — на всякий случай. Но — как следует, потому что они очень сообразительные насчет открыть то, что заперто.

Что ты говоришь?! Да нет, что ты! Они же безопасные совершенно. Просто они жили в вечном экстриме, понимаешь? У них же инстинкт, они все тащат в норку. С этим ничего поделать нельзя. Так что — если вдруг, я говорю, если вдруг у кого-то что-то пропадет, вы сразу говорите мне. Я у них в гнезде поищу. И если найду — отдам. Они не обидятся.

И нечего прикалываться. Сонни, помнишь тот анекдотец про крысу, которая украла кусок НЗ у каторжника? И как они решили, что если крысе не западло посидеть с братвой, то она наш товарищ? Ну вот. Моему другу Старшему Мышу совершенно точно будет не западло. Он только чуточку освоится. Он очень славный. Он со мной прилетел по делу.

Ну, я вижу, надо обо всем рассказывать по порядку, иначе непонятно. Только не перебивайте вы меня, я вас прошу, я и сам собьюсь. И не теребите вы меня все время — вообще, положите руки на колени, как послушные детки… Нет, Айра, к тебе это не относится.

Эдит? Не знаю, может, и обидится. Но мне уже все равно. Теперь уже она в безопасности, если даже совсем обидится и уйдет — с ней ничего непоправимо страшного не случится.

Я?! А я-то тут при чем?! Нет, я к ней хорошо отношусь, правда, но если она захочет уйти — она свободный человек, а я не стану биться головой об стенку и приковывать ее на цепь.

Вы не понимаете, потому что не знаете наших обстоятельств. На самом деле, ведь с Эдит все и началось. Я просто чуть-чуть за вами в «прыжок» опоздал. И поэтому я поймал «караул», а вы — нет. Ну просто минуты на полторы разминулись. И я принял. И все.

Я сразу понял, что разоряется лицо гражданское. Передатчик был такой, гражданский — маломощный и в одном только диапазоне. А вы уже ушли в гиперпространство, и я, понятное дело, никого уже не мог предупредить — но ведь бросить «караул» без ответа я тоже не мог.

А вдруг — что-то серьезное? Вдруг у кого-то кислорода на час осталось, правда?

Ну вот. И я, значит, поменял направление «прыжка». То есть, «прыгнул» туда, к этому бедолаге, попавшему в историю. Совсем оказалось недалеко.

Выпадаю в нормальное пространство и вижу: дрейфует вокруг желтого карлика шикарнейшая спасательная капсула. Ну просто вы не поверите, какая роскошная штуковина. И бестолковая. То есть, если бы они ее, например, снаружи позолотили и сделали вокруг иллюминаторов барельефы в виде, скажем, цветочков — то даже и тогда она не выглядела бы дороже и глупее.

Это, в общем, я увидел, как выглядят на практике выброшенные деньги.

И у меня тут же врубается ближняя связь. И эфир забивают наглухо — женский голосок и изображение хорошенького личика. Такая пышечка в ямочках. И вовсе не перепуганная, как я ждал, а ужасно сердитая.

Я потом уже узнал, что у Эдит это нормальное эмоциональное состояние.

— Ну наконец-то! — выдает эта дивная особа. — Ну и где вас носило, молодой человек?! Я, — говорит, возмущенно так говорит, представьте, — уже сорок минут тут торчу! Как это, по вашему?!

Ну, я подобрал челюсть с пола и говорю:

— А что случилось?

А барышня воздевает руки и закатывает глазки и продолжает в той же манере:

— Он еще спрашивает! Возьмите меня на борт немедленно! Сколько можно тут болтаться! Что за безобразие!

И я уже тем временем настолько пришел в себя от шока, что понял — она дура. И мне стало ее ужасно жаль. Потому что жизнь дурака в космосе коротка и печальна.

Я стал готовить маневр. А она занимала эфир потоком сообщений на тему "Безрукий, безмозглый, медлительный, непонятно откуда взявшийся олух никак не может справиться с пустяковым делом". А я очень торопился, потому что боялся, что она нажмет что-нибудь на пульте жизнеобеспечения.

Передатчик давал прекрасную картинку. И я рассмотрел, что, кроме прочего, грудь у нее тоже очень красивая. На ней был не скафандр, а какой-то пеньюарчик с большим вырезом. И я боялся, что из-за какого-нибудь пустяка это все может ей больше не понадобиться.

Ребята, я закончил маневр за семнадцать минут! Мой учитель навигации мог бы мной гордиться. И за эти семнадцать минут я узнал о себе столько, что если бы раньше не догадался, что она дура, впал бы в депрессию по поводу собственной неописуемой убогости.

Ирм, я очень хотел с тобой связаться, честное слово. Но мне было некуда вклиниться. И потом — я боялся ее выключить. У меня было такое чувство, что она может не вспомнить, как принимается связь. И потом я узнал, что это чувство меня не обмануло.

Я поставил ее капсулу в трюм и сказал ей, что теперь она может отдраить люк. А она говорит в ответ: