Итак, Антошку сносило все дальше и дальше на северо-северо-восток, и он был вовсе не так глуп, чтобы не понять, чем это чревато.

Поскольку познания всякого зверька, как уже было замечено, отрывочны и бессистемны, Антошка знал, конечно, что гелий в шарах рано или поздно остынет (в том, что на больших высотах холодно, он вполне убедился), что часть шаров полопается, и потому через несколько часов он так или иначе приземлится, если только не разожмет лап раньше. Летя над окраиной зверюшливого города, он начал было подтягивать шарики к себе с намерением проткнуть половину, снизиться и спрыгнуть: как ни противны были ему временами зверюшливые взгляды, однако в сравнении с Жестоким Миром зеленый Преображенск представлялся почти раем. Антошка тогда даже не думал о том, что зверюши его засмеют. Но лапы у него уже здорово затекли, а шарики туго натягивали нити и рвались вверх: зверек попал в восходящий поток. Одно время он совсем было спустился и мог бы уцепиться задними лапами за липу… но только беспомощно поболтал тапочками в воздухе — а потом время было уже безнадежно упущено. Вот и уютный Преображенск скрылся вдали, и под нижними лапами зверька потянулись Бесплодные Земли, а за ними — отвратительный темный лес, в котором даже сверху не было ничего романтического.

На грязной опушке, среди мусора и отбросов, дрались выброшенные зверки. Они пихали друг друга длинными острыми носами и голенастыми задними лапами, выкрикивая такие слова и в таких сочетаниях, от которых не то что пушистая зверюша, но и самый зверьковствующий зверек сделался бы малиновым. «Господи, только бы не заметили!» — взмолился про себя зверек и загадал, что если он, пролетая над свалкой истории, успеет сосчитать до пятнадцати (столько лет ему должно было исполниться осенью), то его так и не заметят, но не дошел он и до десяти, как две зверки, отвратительно хихикая, принялись задирать головы и показывать на него пальцами.

— Вон мешок полетел! — кричала одна, попутно уточняя, чего именно мешок.

— Давай к нам сюда! Давно свежатинки не жрали!

— Ишь разжирел! А где он шары-то взял?

— А это он надул… — И зверки загнули такую гадость, что зверек зажмурился от стыда. Если бы он мог зажмурить уши, он немедленно сделал бы это, но шевелить ушами умел лишь в очень небольших пределах, а зажать их не мог, ибо жизнью все еще дорожил.

Пролетев над зловонной свалкой истории, зверек заметно снизился: вечерело, холодало, и гелий в шарах остывал с каждой минутой. Теперь гроздь с несчастным воздухоплавателем снижалась очень быстро. Наконец толстая еловая ветка проколола два самых нижних шара, Антошка вошел в пике и с отчаянным писком приземлился посреди небольшой поляны, на которой в сгущающихся сумерках поначалу не мог разглядеть ничего. Потом глаза его привыкли к темноте, и в лиловом еловом полумраке зверек различил прямо перед собой короткого, толстого и жесткошерстного зверца примерно своих лет.

— Ну? — спросил его зверец. — И че?

— Я, понимаете… — залепетал Антошку, ужасно стыдясь своего все еще пискливого голоса и жалкого самооправдания. — Я, видите, решил немного полетать… да… и вот прилетел.

— И че? — снова спросил зверец.

У всякого зверца перед тем, как он переходит к решительным действиям — будь то ужин или просто легкое избиение слабейшего, — есть обычай поговорить, потянуть время, чтобы жертва от страха достаточно размягчилась и не представляла трудностей при последующем пищеварении. Но словарный запас зверцов ограничен, и потому они редко выходят за пределы магической фразы «И че?».

— Ниче, — сказал зверек еще тише. — Летел и вот прилетел. Я пойду теперь, да?

И он повернулся было, лихорадочно пытаясь при этом вспомнить, в какую сторону надо идти (снизу-то все выглядит совсем не так, как сверху), но его остановил резкий окрик:

— Стоять!

Может быть, припустись зверек со всех лап, это его и спасло бы, хотя в темном зверцовом лесу, да еще ночью, наверняка нашлась бы на его бедную душу какая-нибудь другая нечисть. Но бегать Антошка считал все-таки ниже своего достоинства. Он покорно остановился и уставился в землю.

На крик товарища постепенно стали сползаться другие зверцы, для которых нет большего наслаждения, чем групповое глумление.

— Это че? — спросил один из них у того, первого, который обнаружил нашего героя.

— Прилетел вот, — кивнул первый зверец на Антошку.

— На крыльях, че ли? — сострил второй зверец, и прочие захохотали. У зверцов простой, здоровый юмор, столь присущий гармоничным, цельным натурам. Веселее всего им становится, если кто пукнет. С особенной радостью они принялись наступать толстыми, когтистыми задними лапами на уцелевшие Антошкины шарики. Шарики жалобно лопались. Зверцы оглушительно хохотали.

«Так вот и меня», — подумал Антошка.

— Он че, не видел, че ли, куда летит, или че? — спросил третий зверец.

— Да че они видят-то, у них вся рожа мехом заросла, — сказал четвертый.

Снова грянул отвратительный, визгливый хохот с шакальими обертонами. Шерсть у зверцов, как уже было сказано, короткая и жесткая, и потому они ненавидят все пушистое.

— И че с ним делать?

— Отпустите, говорит. Не буду, говорит, — соврал первый зверец, хотя Антошка не говорил ничего подобного.

Последовавший взрыв хохота был громче, дольше и омерзительнее двух предыдущих.

— Конечно не будет, — стонал, катаясь по земле, самый молодой зверец — из тех, что еще не участвуют в жестоких развлечениях старших, но охотно подзуживают их и измываются над жертвой громче прочих. — Конечно не будет! Он теперь вообще ничего не будет! Шашлык из него будет! Во дурак, а?

— Сам ты дурак, — громко и решительно пискнул Антошка, и среди общего хохота тот из зверцов, что выполз на поляну вторым, вдруг быстро подкатился к Антошке и бросил через толстое зверцовое бедро.

— Рот закрой, — сказал он с типичным для зверцов стремительным переходом от добродушного якобы веселья к суровой крутизне. — Развякался. Не у себя дома.

Это зверек понимал очень хорошо. Родной зверьковый городок представлялся отсюда недосягаемо милым местом. Он попытался встать, но сильно получил под дых и рухнул снова.

— Че делать-то с ним? — спросил первый зверец.

Зверцы вообще не очень изобретательны по части развлечений, не то судьба их жертв была бы поистине ужасна. К счастью, им приходят в голову только самые простые варианты — поколотить, припахать или сожрать. Случаются и изощренные, продвинутые зверцы, но таких, на Антошкино счастье, поблизости не случилось. Этих боятся даже родственники.

— Че делать, че делать… В яму его, нехай сети плетет, — сплюнул сквозь зубы третий зверец. — Будет плохо плести — сожрем на хрен.

— Может, выкуп попросим? — предложил самый маленький зверец, наслушавшийся зверцовых преданий о похищениях, выкупах и кровавых шантажах.

— Какой с них выкуп, — еще раз сплюнул третий зверец. — Выкуп можно с этих брать… с дур ушастых. Молока там или творогу… А за этого кой хрен дадут? В яму, нехай вкалывает.

Зверька еще попинали для разнообразия, чтобы он понимал свое новое место в жизни, и спихнули в глубокую сырую яму, вырытую среди леса. Туда же ему кинули фляжку с тухлой водой и полкочана гнилой капусты, украденной, видимо, с огородика какой-нибудь зверюши — сами зверцы ничего растить не умеют.

Разумеется, будь на месте зверька даже самая маленькая зверюша, она не дала бы проделать с собой ничего подобного. Зверюши, если их кто ударит, тут же отважно кидаются защищаться, хотя бы против них и дрались десять безжалостных противников: зверюшам кажется, что в их лице оскорблена сама вера в Бога, заповедавшего никогда не драться без крайней необходимости и не нападать первыми. А за своего Бога зверюша, как известно, вломит так, что мало не покажется. В том-то все и дело, что зверюшам есть во что верить, а потому силы их в трудный момент удесятеряются. Для зверьков же все истины относительны, поэтому им по большей части остается либо терпеть, либо скрежетать зубами и выкрикивать угрозы. Антошка, конечно, ужасно ругался, но писклявая эта ругань была так забавна, что только потешала зверцов.