В другой раз, с другим оперативным работником я поехал на встречу с агентом-женщиной, сотрудничавшей с органами много лет. На явочной квартире, принадлежавшей, в отличие от конспиративной, частному лицу и сдававшейся в аренду КГБ за двадцать рублей в месяц, хозяйка, бывшая служащая отдела наружного наблюдения, накрыла стол на троих, а сама незаметно удалилась. По нынешним временам закуска было отменной. Пол-литра водки и бутылка вина завершали парад тарелок, на которых лоснились семга, красная икра, копчености всякого рода. После первой рюмки немолодая, но еще привлекательная агентесса, заведовавшая канцелярией управления порта, подробно рассказала о продолжающихся распрях в руководстве, дала нелестные характеристики новым членам парткома, долго описывала взаимоотношения одного из ее знакомых из торговли с портовым начальством. Из направленных вопросов моего наставника я понял, что идет сбор материала для обкома партии с целью устранения одного из высокопоставленных чиновников морской администрации от должности.

Потом я неделю провел в следственном отделе, принимал участие в допросах, очных ставках, опознании. К тому времени мы завершили в Институте программу изучения юридических дисциплин, и мое знакомство с практикой следственного аппарата было небесполезным. Никаких отклонений от процессуальных норм в работе следователей я, разумеется, не фиксировал. До XX съезда и разоблачения преступлений Сталина оставалось несколько месяцев, но в органах госбезопасности уже полным ходом шла перестройка. Сокращались штаты, упразднялись лишние звенья, менялось отношение оперсостава к людям, в том числе подследственным. Урок расправы с Берия, Рюминым и другими не прошел даром.

Для нас, молодых людей, самые памятные впечатления в ту пору оставило знакомство с архивами Ленинградского НКВД. В следственном отделе я получил несколько десятков дел на осужденных за враждебную антисоветскую деятельность в тридцатых годах. Задача заключалась в том, чтобы, ознакомившись с делами, сделать вывод о наличии ошибок в ходе ведения следствия и законности приговоров. С чувством страха я взял в руки пожелтевшие от времени тоненькие обложки. Справлюсь ли я со столь ответственным заданием? Ведь составленные мною заключения будут служить официальным основанием для пересмотра дел и, возможно, реабилитации осужденных лиц.

Напрасны были мои опасения. Под обложками находилось всего лишь три-четыре документа: обвинение, подписанное «тройкой» — секретарем обкома, начальником НКВД и прокурором; протокол допроса, в котором обвиняемый признавался в совершении инкриминируемого ему преступления, и приговор, как правило расстрел. Ни свидетельских показаний, ни очных ставок, ни перекрестных допросов, ни улик или других вещественных доказательств. Это была юридическая абракадабра, издевательство над законом, здравым смыслом, совестью. Это был произвол высшей марки, прикрытый фиговым листком под названием «дело».

Два таких «дела» память сохранила на всю жизнь.

В те годы местные органы НКВД соревновались друг с другом в достижении отличных показателей по ликвидации классового врага. Из столицы «спускали» планы отстрела, провинция засылала наверх встречные планы. Ленинградское управление, крупнейшее в стране, со специально выстроенным помещением для исполнения смертных приговоров, использовалось другими областными НКВД как приемник, куда направлялись смертники.

В одном из «дел» я обнаружил приговор о расстреле и никаких других документов. Однако, перевернув страницу, увидел на обороте исполненную рукой, мелким почерком, запись: «Личность приговоренного к расстрелу установлена неточно. После задержания на улице и доставки во внутреннюю тюрьму, где он был подвергнут физической обработке, выяснилось, что задержанный гражданин арестован по ошибке. По указанию руководства включен в общий плановый список проходивших по высшей мере».

Другое «дело» было связано с вредительством. До войны советские внешнеторговые организации закупили в Германии крупную партию породистых свиней. Часть их предназначалась для Ленинградской области. Когда несколько сотен иностранных хрюшек прибыло в один из колхозов, местные власти не позаботились об их своевременной разгрузке и кормежке. В результате имел место массовый падеж свиней. По «делу» прошло около десятка руководителей районного и колхозного масштабов. Их действия были квалифицированы как вредительство, и всех приговорили к расстрелу.

За практику я получил благожелательную аттестацию от Ленинградского УКГБ. Теперь нужно было готовиться к финалу. Шел последний год учебы.

Позади остались курсы бальных танцев, которые мы разучивали под аккордеон, и спецдисциплины, включавшие, наряду с основами агентурно-оперативной деятельности, лекции и семинары о враждебной деятельности западных спецслужб и состоящих у них на содержании подрывных антисоветских, националистических и клерикальных центров. Мы обрели некоторые познания о структуре и методах работы американской, английской, западногерманской, французской, турецкой, иранской и японской разведок и контрразведок, немало времени уделив при этом органам безопасности нацистской Германии; изучили организацию и наиболее характерные повадки русской эмиграции, окопавшихся на Западе украинских и прибалтийских националистов, дашнаков и других зарубежных национальных формирований. Несколько часов мы посвятили деятельности православной церкви и ее многочисленным сектам, а также исламу, иудаизму, католицизму и протестантству.

Весь последний курс ушел на шлифовку английского и подготовку к государственным экзаменам. Языковая кафедра в Институте была весьма сильной, и язык в разных формах занимал до восьмидесяти процентов учебного времени. Магнитофонные записи тогда даже слушателям Института КГБ не были доступны. Поэтому пользовались грампластинками, привезенными из Англии и Германии, ежедневно читали вырезки из лондонского «Таймс» и «Манчестер гардиан», «Теглише рундшау». В хоре под руководством лучшего специалиста по переводу Нины Славиной мы разучивали популярные английские и американские песни. До сих пор помню строчки из «Долгой дороги до Типперери», «Всегда», «Мальчик, что ты плачешь» и «Иди ко мне, моя грустная крошка».

Мои музыкальные увлечения не ограничивались эстрадными шлягерами. К тому времени я приобрел электрофон, десятки дисков с записями классической музыки, а однажды осмелился выступить с лекцией о современных английских композиторах, которую сопровождал проигрыванием фрагментов из некоторых произведений.

Свое сообщение, сделанное на английском, я начал с краткого экскурса в историю, удивив слушателей заявлением, что в XV–XVIII веках Великобритания занимала ведущее место в Европе по популярности своей музыки, и такие композиторы, как Данстейбл, Берд и особенно Перселл, оставили яркий след в развитии музыкальной культуры на континенте.

Основная часть рассказа была посвящена Эльгару, Уильямсу, Холсту, Делиусу, Блиссу, Уолтону и Бриттену. Для иллюстрации я использовал только две вещи, имевшиеся в моей маленькой коллекции: «Кокейн» Эльгара и «Осы» Уильямса. На удивление, моя аудитория оказалась отзывчивой и внимательной, несмотря на относительно непростую музыку и тот факт, что она никогда ранее не слышала ее, как, впрочем, не слышала и имен упомянутых композиторов.

Памятуя об обещании, данном Поповичу, я проявлял рвение во всем, что касалось учебных занятий и общественной работы. К сожалению, сменился начальник курса — Созинова избрали секретарем парткома Института, а его место занял армейский капитан, подтянутый, пунктуальный солдафон Артамонов, попортивший немало крови многим ребятам. Я с трудом сдерживался, чтобы не дать отпор его бесцеремонной, неуважительной манере обращения с людьми, постоянному стремлению осадить и унизить людей. Юра Гулин и некоторые «кадеты» не желали, однако, мириться с «артамоновщиной». В ответ последовали жесткие дисциплинарные меры: выговоры сыпались один за другим, в характеристики записывали все, что могло повлиять на распределение и дальнейшую судьбу выпускников. Меня, к счастью, Артамонов не трогал.