Ребенок не понимал еще, что ему предстоит: он вдруг запел. Мать поцеловала его в губы.

– Молчи, а то папу разбудишь!

Паланкин прибыл рано утром. Носильщики сидели на скамейке у калитки и, покуривая трубки, болтали. Вскоре появилась и Шэнь. Ничто не совершалось без ведома этой старой свахи. Войдя во двор, она стряхнула дождевые капли с одежды и крикнула:

– Дождь, дождь идет! Добрая примета!

Шэнь деловито прошлась по комнате и стала шептаться с отцом Чунь-бао о вознаграждении; выгодные условия договора, разумеется, она считала своей заслугой.

– Между нами говоря, – заверила сваха, – если бы к семидесяти юаням сюцай прибавил еще пятьдесят, он мог бы купить наложницу.

Окончив разговор, она принялась торопить мать, которая сидела на стуле с ребенком на руках.

– Носильщики должны поспеть домой к обеду. Собирайся живее!

Молодая женщина взглянула на нее умоляющими глазами. «Я не хочу покидать свой дом. Лучше мне помереть с голоду здесь», – казалось, говорил ее взгляд.

Сваха угадала ее мысли, подошла к ней и с улыбкой начала уговаривать:

– Ты совсем как маленький ребенок. На что тебе сдался этот больной бедняк? Те люди зажиточные: у них больше двухсот му земли, свой дом, батрак, корова, словом, полный достаток. Хозяйка добрая, приветливая, гостеприимная. Сюцай не такой уж старый, он безусый, лицо у него белое. Правда, он слегка горбится, но это понятно – ведь почти весь свой век просидел над книгами. Вот уж поистине образованный человек! Да что это я так расхваливаю их! Сама увидишь! Я ведь не какая-нибудь обманщица.

Мать вытерла слезы и тихо проговорила:

– Чунь-бао… Как я могу его оставить!

– О Чунь-бао не беспокойся. – Старуха наклонилась к ней и положила руку на плечо. – Ему ведь, наверно, лет пять, а еще в древности говорили: «Ребенок трех-четырех лет и без матери проживет… Самое главное, сделай свое дело – роди детей!

Носильщики, стоя за дверьми, тоже торопили мать, приговаривая:

– Чего ревешь, не впервой замуж выходишь!

Наконец старуха выхватила Чунь-бао из рук матери и отошла в сторону, мальчик плакал и извивался в ее руках.

– Не выноси его на улицу, а то промокнет, – крикнула мать, садясь в паланкин.

Муж сидел неподвижно, подперев голову руками и не произнося ни слова.

Расстояние между двумя деревнями составило тридцать ли, однако носильщики за всю дорогу сделали только одну остановку. Просачиваясь сквозь полотняный навес паланкина, капли падали на одежду матери.

Паланкин встретила женщина лет пятидесяти четырех – пятидесяти пяти, с одутловатым лицом и хитрыми глазками. «Это, конечно, госпожа», – подумала молодая женщина, но лишь робко взглянула на хозяйку и не решилась поздороваться. Та с дружелюбным видом взяла ее за руку и повела к крыльцу, из дому вышел немолодой высокий худощавый мужчина. Он внимательно оглядел приезжую и приветливо улыбнулся:

– Как рано ты приехала?… Да ты вся промокла!

Хозяйка спросила у молодой женщины:

– А какие-нибудь вещи у тебя есть?

– Нет, – ответила мать Чунь-бао.

Несколько соседок с любопытством глазели на молодую женщину, но хозяйка быстро увела ее в дом.

Тоска с новой силой пронзила сердце матери Чунь-бао. Встретили ее ласково. Сюцай – милый, сердечный человек, у него приятный негромкий голос, да и хозяйка как будто женщина неплохая – приветливая, словоохотливая. Госпожа рассказала молодой женщине, что она уже тридцать лет замужем. Шестнадцать лет тому назад она родила сына; мальчик был красивый и понятливый, но не дожил и до десяти месяцев: заболел оспой и умер. Больше детей у нее не было. Она советовала мужу взять наложницу, но то ли он сильно любил жену, то ли не нашел подходящей женщины, об этом хозяйка умалчивала, но он так до сих пор и не женился во второй раз. Этот рассказ глубоко тронул чувствительное сердце матери Чунь-бао. Слушая хозяйку, она то печалилась, то радовалась. Под конец старая госпожа поделилась с ней своими надеждами.

– Роди сюцаю сына. Тебе ведь не впервые – учить нечего, – сказала она.

Молодая женщина чуть покраснела.

Вечером сюцай тоже подробно рассказал молодой женщине о своей семье, – правда, желая завоевать ее симпатии, он сказал не всю правду. Мать Чунь-бао сидела возле красного лакированного шкафа, – таких она в жизни не видывала, – и с интересом разглядывала его сверкающую поверхность. Подсев поближе, сюцай спросил:

– Как тебя зовут?

Ничего не ответив, она с мрачным видом встала и направилась к кровати. Сюцай, улыбаясь, последовал за ней.

– Стесняешься? Думаешь о своем муже? Теперь я твой муж, – произнес он тихо и тронул ее за рукав. – Не огорчайся! Я знаю, что не можешь забыть о сыне, но…

Не договорив, он рассмеялся и стал снимать с себя одежду.

Из глубины дома донесся громкий голос старой госпожи. Она кого-то ругала, кажется, кухарку. Матери Чунь-бао казалось, будто бранят именно ее. Сюцай улегся в постель и позвал ее:

– Иди сюда! Не обращай внимания! Она любит поворчать. С тех пор как наш батрак стал любезничать с кухаркой Хуан-ма, жена постоянно к ней придирается.

Шло время. Молодая женщина все реже и реже вспоминала о доме. Лишь иногда ей казалось, будто она слышит плач своего малыша. Да несколько раз она видела его во сне. Однако сны становились все более смутными. Работать приходилось много. К тому же старая госпожа оказалась очень подозрительной. Она неусыпно следила за второй женой и своим мужем. Когда сюцай возвращался домой и заговаривал с новой женой, старой госпоже казалось, будто он оказывает молодой предпочтение, и, подозвав к себе мужа, она принималась его отчитывать:

– Эта лисица тебя, видно, зачаровала. Держишь себя без всякого достоинства.

Мать Чунь-бао не раз это слышала. С тех пор, увидев, что возвращается сюцай, молодая женщина поспешно удалялась. Если хозяйка была рядом, ей приходилось покидать комнату как можно естественнее и непринужденнее, так чтобы посторонние, упаси боже, не обратили внимания. Чуть что не так, хозяйка разражалась бранью и кричала, что новая жена хочет опорочить ее перед людьми. Постепенно старуха превратила молодую жену в служанку, переложив на нее всю тяжелую работу. Мать Чунь-бао слушалась ее безропотно, а бывало, и сама вызывалась ей помочь. Увидев, что хозяйка сбросила с себя грязную одежду, она тут же принималась за стирку.

– Ну что ты возишься с моей одеждой? Отдай ее Хуан-ма, да и свою тоже, – говорила старая госпожа и тотчас же добавляла: – Заглянула бы ты лучше в свинарник, сестрица! Свиньи хрюкают, есть, наверное, нечего; эта Хуан-ма вечно морит их голодом.

Через восемь месяцев, зимой, у молодой женщины неожиданно пропала охота к еде. Ей захотелось только лапши из муки нового урожая да батата. Вскоре и это ей надоело, и она стала лакомиться пельменями. Но стоило их поесть, как начиналась тошнота. Мать Чунь-бао мечтала о тыкве и сливах, но они бывают только в шестом месяце, где их взять зимой?

Сюцай догадывался, что происходит с молодой женой, и с лица его не сходила улыбка. Он исполнял все желания новой жены, сам покупал для нее мандарины и приказал достать апельсины.

Он очень заботился о ней и не позволял ей переутомляться. Заметив однажды, что молодая жена вместе с кухаркой Хуан-ма мелет муку для новогоднего пирога и у них еще не набралось и трех шэнов,[3] он стал ее уговаривать:

– Отдохни, пусть батрак потрудится – ведь пирог есть будут все.

Вечерами, когда домочадцы коротали время в разговорах, сюцай зажигал светильник и принимался читать «Шицзин»:[4]