— Смотри-ка, — хохотала Лена. — Наш дедушка вздумал на внучке жениться.

Это было действительно необъяснимо.

— Я думаю, виной всему склеротические бляшки. Или, черт чудной, насмотрелся эротики по телевизору.

Старый проказник вполне узнаваемо преследовал Франсуазу. Гонял но квартире, недвусмысленно намекая, что дружба любви не помеха. Как и мы, Франсуаза не могла в толк взять, что ему надо. Наконец, когда уворачиваться и убегать ей порядком надоело, она щелкнула похотливого деда по носу, дабы опомнился и остыл. Но его это только раззадорило.

— Позорище.

— Минечка, — хохотала Лена, — какой стыд!

Спасаясь от настырных домогательств, Франсуаза вспрыгнула к Лене на колени. Я дедулю попридержал. Вздернул за холку, чтобы прекратил безобразничать и не смешил народ.

— Ой! — воскликнула Лена. — Ты видишь?

Франсуаза стояла у нее на коленях брюшком ко мне, врост, и откровенно демонстрировала то, что мы прежде преступно не замечали.

— Что сие означает?

— А то, — хохотала Лена. — Олухи мы с тобой.

— Мальчик?

— Вне всяких сомнений.

— Красиво.

— А ты еще восхищался: грация. Какая у Франсуазы изумительная, чисто женская пластика.

— Было, не отрекаюсь. Но тогда вообще непонятно, зачем Минька к ней… к нему пристает.

— Извращенец он у нас. Бисексуал.

— И всю жизнь успешно это скрывал, ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать: хороши мы с тобой. Мальчика зовем Франсуазой. Ждем котят, я уже на работе пообещала.

— Ты же определила. Там, у костра.

— О, да! Эксперт из меня выдающийся. Особенно в безлунную ночь. Если помнишь, я действительно ничего не нашла.

— У дистрофика — сложно.

— Я придумала мальчику имя: Бунак. Рядом с Недюревкой есть деревня, она называется Бунаково. Оттуда его и подбросили. Он — Бунак.

— Не уверен. Бунак означает храбрый воин. При Иване Грозном, если не ошибаюсь, в столице безобразничали опричники, а в провинции — бунаки. Братки в масках и на конях.

— Уже тогда? В столице — КГБ, а в деревнях — ОМОН?

— Примерно.

— Значит, я угадала. Он у нас — трусливый храбрец.

— Замечательно. Миня и Буня.

— Как-как?

Лена заразительно рассмеялась.

— Буня. Бунечка. Вот ты теперь кто.

По весне Лена придумала округлые грядки под зелень — одну в виде подковы, а остальные — как популярный секс-символ, «слияние двух лун». Сажали мы увлеченно, бездумно, без плана, но для нас это было неважно. После садистской, изматывающей зимы я чувствовал себя в Любках превосходно. Небо — рядом, постоянно перед глазами, Мир Божий, всё просто, как чудо. Ошеломляюще интересно — готовить землю, сажать, поливать, косить траву, носить из колодца воду, ухаживать за юными деревьями и кустами, устраивать над теплолюбивыми растениями парнички и между делом пасти сдружившихся четвероногих, пса и кота.

Бунька, как и я, лоснился от счастья. Он удивительно возмужал, вытянулся, окреп. Пережил первую в своей практике зиму — в заточении, в бетонной башне, оторванным от земли, в давно не пригодном для жизни городе-монстре — и не чаял, что вернется когда-нибудь в родные края. Немедленно всё вспомнил — деревья, на которых спасался от облав, сухую теплую кочку, чердачок над сараем с прошлогодним сеном, встретил старых знакомых — Бяку, Шерифа, вороватых сорок, отощавших ворон, еще не забывших его оплеух и пощечин, юрких мышей-полевок, улизнувших от него в прошлую осень. На месте ему не сиделось. Он непрерывно демонстрировал свою безудержную веселость, шквальную радость, переполненность жизнью, с характерным кошачьим покрякиванием проносясь мимо. Ловко взбирался по стволу, устраивался на качающейся ветке и пискляво умолял, чтобы мы с Леной, побросав дела, ну хоть чуть-чуть, ну минуточку полюбовались его искусством.

Минька, напротив, был сдержан, вял, и не очень-то доволен нашим райским существованием. Он вообще не поклонник деревни и никогда не скучал по здоровому образу жизни. Родился и вырос в городе, там же состарился, одряхлел и по убеждениям не мог не быть урбанистом. Конечно, и возраст свое брал. При его немощах грезить наяву приятнее все-таки в привычной обстановке, на обжитом проваленном диване, но уж никак не под голым небом, на этой дурацкой земле. И стройка ему обрыдла.

— А чего тут хорошего? Где ни приляжешь, бока вечно в стружке. О том, чтобы выспаться или подумать о чем-нибудь возвышенном, речи нет. Гам-тарарам. Безвылазно. Скукотища.

Оживал он только тогда, когда я приглашал его пройти по деревне — заглянуть с просьбой к соседу, проведать кого-нибудь или помочь. В лес за грибами теперь я ходил один, потому что старость — не радость, таких нагрузок Минька уже не выдерживал. Но прошвырнуться налегке «по Бродвею» — это он с превеликой охотой. И Буньку с нами гулять по-собачьи приучил, старая бестия. Сельским жителям на потеху. Таких паранормальных явлений односельчане еще не видели: посреди дороги вышагивает хозяин, а пес и кот чуть поодаль, сзади и по краям. Минька по одной продавленной колее, Бунька строго по другой. Идут, перемигиваются. Оба не забывают сделать свои дела. Уморительная картина, вся деревня хохотала над нами.

Помимо сада-огорода, я с упоением занимался стройкой. Как одержимый, дня не хватало. Не читал, не сидел за столом, без ущерба расстался с въедливым телевидением. Что-то со мной неясное происходило, я себя с трудом узнавал. Прежде я, разумеется, слышал, что построить дом великое дело. Но я и приблизительно не представлял себе, насколько могут быть ошеломляющими ощущения, когда наперекор обстоятельствам возводишь Свой Дом. Резко обновляется мировоззрение. Переполняется высокой страстью душа. Зримо меняется облик в сторону чудоподобного омоложения.

С местными мы сдружились — во многом благодаря Буньке и Миньке.

В помощи нам никто не отказывал. Сам я годился пока только в подсобники, они же — мужики мастеровые, опытные, и я то с одним, то с другим набирался ума-разума, постепенно осваивал неведомые мне раньше профессии плотника, электрика, лесоруба, столяра, землекопа. Надо сказать, Лене очень нравилось, что в перспективе я смогу теперь гвоздь забить. А может быть, даже кран починить. В предвкушении грядущей выгоды она не уставала подбадривать меня, льстить и нахваливать, по опыту зная, что лучшего погонщика не сыскать. И я вцепился в наживку. Пришпоривал себя и гнал вскачь, распухая от гордости, как тщеславный отрок.

Апрель и май выдались жаркими. Календарное лето — промозглое, с обильными дождями.

Грибов заготовили — уйму.

Клубнику заморозок побил. Цукини выстояли, удались. Смородины — горстка. Теплолюбивые растения почернели до срока, влаголюбивые — переросли. Ближе к концу лета сгибла веселенькая фасоль. Полудикой вишни мы насобирали с Бунькой корзину с верхом, и видимо-невидимо осталось под зиму терна.

Дом обживался. Кот матерел. Пес угасал.

Может быть, до поры до времени, по молодости лет, но на чужие владения Бунька не посягал. Ему за глаза хватало территории, отведенной чиновниками местной администрации. А вот угрюмый рыжий кот, местный князек, вдруг ни с того ни с сего вбил себе в голову, что двоим им в деревне, как баранам на узкой тропе, не разойтись. По ночам регулярно стал наведываться к нам на участок, сварливо давая понять, что если Бунька отсюда не уберется, добром это не кончится. Я просыпался, заслышав, как они заливисто спорят, ругаются, обмениваются угрозами, непередаваемыми утробными воплями устрашают друг друга.

Я счел, что в данной ситуации мой естественный долг Буньке помочь.

— Не дергайся, — сказал он. — Сам как-нибудь разберусь.

— Ты уверен?

— Этот рыжий придурок думает, что я еще маленький. И трусливый, как в прошлом году.

— А ты?

— А я уже сильный и никого не боюсь. Вы с Леной меня поддержали, а Минька кое-чему научил.