Вышел я из бара предпоследним — последней дверь запирала хозяйка. Ну что, все поняли? — поинтересовался у своих подопечных. Ответа не слышал, потому что мчал меня уже «туктук» в отель — организму требовалась передышка, осмысление увиденного. Да и просто иногда нужно побыть одному в чужой стране, среди незнакомых нравов, пересчитать оставшиеся после экскурсий средства. В такие минуты обычно вспоминаешь оставленные пенаты и апартаменты, раздуваешь ноздри в надежде уловить дым Отечества — нет, только сладковатый запах креветок гриль, шашлыков из парной свинины, аромат местных духов.

Смотрю на таек — вижу девчонок с Патриарших, пью «Ред Лейбл» — морщусь, как от «Московской», выискиваю на шведском столе кусочек черного хлеба. И хочу прикоснуться уже щекой к равнодушной Отчизне: звоню в «Аэрофлот», меняю рейс, со свистом пролетаю над Сиамским заливом и благодарно вдыхаю свежую атмосферу Шереметьева, естественно, два: там на антресолях бармен Костя привычно составит «Кровавую Мэри» и понятливо улыбнется. Отныне гулять будем только здесь!

Я гуляю по Москве, шатаюсь по бульварам. Впитываю колокольный звон и дождь, заглядываю в окна: что варят, что смотрят, о чем спорят в редкие минуты отдыха. Ступив за порог дома, я становлюсь бездомным, все мысли о том, где отыскать укромный уголок, собрать аудиторию — поделиться проблемами и подставить голову, чтобы погладили.

Что из того, если примощусь у знакомой стойки и закажу золотую текилу. Печальный Вергилий, приучивший на мексиканский манер к коварному напитку, выставит привычно горку соли, ломоть лимона, помелет перец. Дальше — как учили: устье тыльной стороны ладони, междуречье большого и указательного пальцев протирается лимонным соком, сыплется щедро соль, перец. Вздохнуть (не выдохнуть), глядя на созревшую рюмку текилы, и щедро лизнуть руку, прищуриться. Все готово. И влить в себя синхронным движением головы и руки кактусовый нектар. Затем все смешается, даст эффект, но уже без участия центральной нервной системы. За стойкой теперь уютно, теперь захмелевший мозг требует следующей порции, а ты сам в раздумье. Та ли это стойка, за которой тебе все рады, тот ли мексиканский эквивалент, за который следует положить здоровье и остатки здравого смысла? Жизнь сузилась до скромного мегаполиса: до жалкой подворотни, до тупикового переулка, до иссохших Патриарших. Почему наши люди так открыты? Они бездомны и строят жилище, закладывают фундамент в месте любой остановки: в чипке на станции «Пл. 44 км», на Тушинском аэродроме, в полуголой квартире некогда зажиточного художника, который продал картины, разобрал по досточкам любовно построенный подиум в спальне и на вырученные деньги запил. Он пил так долго и так сладко, что пропустил две эпохи, не заметил, как менялись его семьи, сыновья уходили в школу, где женились на его же дочерях. Он так долго не выходил из дому, что двигался по вымершей квартире с закрытыми глазами — внутренний мир, полный красок, сочных звуков и непродажных собеседников, позволял Титанику мирно покоиться на дне. Он участвовал в разговоре как бы извиняясь, что не может принять в нем участия. Утробные звуки его голоса выдавали медиума, взявшего на себя заботу о теле живописца. Но мы дружили.

Я приходил с четырьмя бутылками «Привета» (три для него, одну для себя), садился за стол и пересказывал свежие шутки премьерминистра, международную обстановку, данные социологических опросов. Он интересовался Солженицыным, просил почитать вслух главы «Ракового корпуса», путал Солженицына с Доктором Живаго и искренне жалел, что не может выйти на улицу — артист соскучился по милиционерам.

Господи, где эта грань, за которую нужно перешагнуть. Где предел, за которым нет прощения, — только пожизненная каторга, где порог, ниже которого не ступала нога человека? Уже хочется побывать на этой запретной территории. Там должен быть пляж с бесцветным песком температуры мертвого человеческого тела; там должно быть небо — венозно набухшее небо, с которого никогда не льет дождь. Там надо лежать на песке и смотреть в небо, и жить с открытыми глазами, в этом положении. Воздух должен застыть — облокотившись на него, можно лежать и стоя. Там наконец заткнутся летние соловьи и осенние кукушки, мартовские коты вымрут, перестанут существовать комары. Там есть тишина — ты же хотел тишины и пляжа.

Или ты всетаки хотел дома и тишины? Это разные вещи: дом и пляж, тишина на пляже и безмолвие в доме. Пора выбрать, хватит шляться по лысеющей Москве в поисках доброго слова, теплого крова. Все люди, которых ты высматриваешь уже на том пляже, под тем небом. Им невозможно заглянуть в глаза — взгляд прикован к небесной тверди; им нельзя задать вопрос — они связаны обетом.

И если ты в миллионный раз выбрал свой темный подъезд, с нарисованной белой эмульсией эмблемой «Спартака», значит ты выбрал уют, говорливую и теплую толстушку соседку, лампу на столе и недоеденный завтрак. Ты остался жив после прогулки.

А я не спешу. Я гуляю по Москве, замыкаю упрямо Бульварное кольцо, мерзну вместе с летом.

Неожиданно потускнел Валька, приятель с третьего этажа. Бывало, скатываешься вниз за какойнибудь очередной забавой, а он в лиловом своем кресле сидит на площадке, курит допотопную «Яву», щурится одобрительно на мои устремления вниз. Каждый раз пробегая мимо, слышу его скрипучий, ободряющий кашель: дорога вниз, Колян, имеет мало остановок. Мудрость эта каждый раз вселяла в кровь адреналин, румянила щеки, голова делалась холодной, а руки чистыми.

А тут прыгаю вниз через ступеньку, чтобы сказать пару слов продавщице Наденьке из четвертого гастронома, и вижу, что Валентин хмуро, както авитаминозно стоит у своей банкипепельницы не в обычных трениках, а в коричневом костюме, в котором однажды женился. Курит, смотрю, бедолага «Мальборо лайт», в мою сторону и не смотрит. После общения с Надькой, которое закончилось всего лишь покупкой неочищенных куриных желудков, специально поднялся на третий — сердце чтото не на месте было, предчувствия захлестнули. Валентин все так же стоял, прислонясь к неремонтированной четыре года и шесть месяцев стене. Грустно. Молча. Я подошел, обнял соседа, спросил напрямки: что, мол, стряслось.

Как и следовало ожидать, кинула Вальку женщина, даже не женщина — девушка, подросток. Раздобыл Валентин это существо гдето в Малоярославце — гостил у сестры. Вышел с утра хлебнуть калужского пивка — смотрит, девчонка идет по городу, в синей курточке, с хвостиком вместо прически. И так защемило сердце, так захотелось не только пива, что подошел против своего обыкновения Валька к девчонке, завел гипнотизирующий разговор про Москву, про постылую комнату в коммуналке, про удобное местоположение старого своего восьмиэтажного дома и вообще про перспективы. Ритка (как выяснилось) слушала с благодарностью, устроила Валентину трехлитровую банку без очереди — связи у нее в местном мире оказались внушительными. Недолго держалась девчонка за малую родину: в тот же вечер укатили с Валентином на электричке в столицу, и зажили бок о бок.