Наконец он сообразил, что проще всего позвонить Сапожкову. Освободившись от очередного клиента, Калугин подъехал к будке с телефоном-автоматом и, чувствуя холодок меж лопаток, набрал номер противооползневого управления. Привалившись плечом к стеклу, дождался, когда снимут трубку, и своим отрывистым, напористым голосом попросил позвать инженера Сапожкова. Услышав на том конце провода негромкий, с хрипотцой, голос, не сдержался и прокричал:

— Алло, говорит Калугин, отец мальчика…

— Да-да, я вас знаю, здравствуйте, — приветливо ответил Сапожков.

Калугин вначале хотел отчитать Сапожкова и потребовать, чтобы они не задерживали у себя его сына, потому что у него есть свой дом и живые мать с отцом. Однако стоило Калугину оказаться в душной, тесной будке, как все стало не так просто. Да и голос на том конце провода был до того дружелюбен и предупредителен, что ничего этого невозможно было сказать. И Калугин не сказал.

День тянулся долго. Никогда не хотелось Калугину домой так, как сегодня. Все сильней и неотвратимей охватывало его чувство беспокойства и тревоги. Все случилось из-за этого проклятого диска сцепления! Кто ж знал? И раньше Калугин брал у знакомых механиков по дешевке отреставрированные диски, ставил их «частникам» и, особенно не задумываясь, как эти диски поведут себя, крепко жал хозяевам «Волг» и «Москвичей» руку и желал счастливой дороги: «До встречи!» И все обходилось: наверно, хорошо вели себя диски… Хотя как это проверишь? В общем, неплохая была работенка. Жаль, не очень часто подворачивалась. Да, все обходилось, а вот на этот раз… Узнав, что диск сцепления полетел, и так быстро, Калугин тотчас примчался в ремонтную мастерскую, с ходу отругал механика за недобросовестно отреставрированный диск, купил за полную цену новый, приехал к ленинградцам, извинился: «Простите, бывает…» — и пообещал в два дня поставить его. И поставит. Как сказал, так и будет. На душе Калугина было скверно, и не только из-за Кости и этого полетевшего диска. До него с некоторым опозданием дошло, что он-то и сам виноват не меньше механика. Ну, может, не в этом конкретном случае, а в целом… В последнее время он старался делать свои ремонты побыстрее, а иногда, скажем прямо, получалось у него кое-как: делать долго — себе в убыток. А это уже было непростительно. Вот почему, если посмотреть глубже, в корень, дело было не столько в этом полетевшем диске сцепления, сколько в нем, в Калугине…

Да, прав был дед, целиком прав!

И еще Калугин решил, что, если Костя и сегодня не явится домой, надо заявить в милицию. Мало ли что может случиться с мальчишкой, который, не помня себя, кинулся под его машину с перекошенным лицом… На всю жизнь запомнит Калугин это лицо сына.

Смена тянулась, как никогда, долго и нудно.

Когда Калугин, наконец, закончил ее и вернулся, у них уже сидел Семен Викентьевич — как у себя дома расположился — и подчеркнуто скорбным голосом утешал совсем перепуганную, потерянную Ксану:

— Да не убивайся ты, ничего страшного… Он у вас с норовом… Не очень верно вы с ним… Я уже говорил… Не хочу вмешиваться в вашу семейную жизнь — сейчас это не в моде, да уж слишком много воли дали вы парню: делает, что хочет, никого не слушается… Воля, сказал бы я вам, вещь, может, и неплохая, но и довольно опасная; знаете, что от нее бывает, особенно там, у них: поступай как душе угодно, наркотики кури, трясись под джазы, показывай себя публике, извиняюсь, без всего… Ясное дело, слишком давить и заставлять нельзя, не такое нынче время. Но и не все старое было плохо. Ой, не все! Еще вспомним, хватимся, да поздно будет…

Пенсионер сидел на стуле, маленькими глотками с наслаждением пил из запотевшей бутылки холодное пиво — Ксана достала из холодильника, неторопливо жевал розоватые волокна тараньки, пальцами вытирал сморщенный рот и поучал:

— Возьмите козу — животное, а и его нельзя отпускать на длинную веревочку: выбирает травку, что погуще да повкусней, а была бы веревочка покороче, ела бы все подряд и меньше бы оставляла несъеденного, а то потом и смотреть не будет на травку попроще, самую лучшую ей подавай. Вот ведь как…

Калугин не питал вражды к этому старику, немного въедливому и навязчивому, хитрому и трезвому: тот знал всех и вся на побережье. Его навязчивость и желание казаться более всезнающим и всесильным, чем он есть, когда-то раздражали Калугина, а потом ничего, притерпелся, привык к нему. Сегодня же его разглагольствования были Калугину неприятны, и он, вздохнув, не очень вежливо сказал:

— Я, Викентьевич, против всяких там веревок. В войну на них… Короче говоря, у меня от них плохие воспоминания…

Пенсионер грустно, но не без ехидства посмотрел на него и развел руками:

— Ну тогда, Васечка, придется пенять на себя, придешь за советом — то же скажу…

Калугину вдруг захотелось, чтобы Семен Викентьевич немедленно убрался от них, и он кинул Ксане:

— Устал я сегодня… Пожалуй, прилягу на часок. Встал, кивнул Семену Викентьевичу и вышел. Калугин прилег по привычке, хотел поспать и не мог: мысли одна хуже другой сверлили мозг. А ведь еще три дня назад он мог заснуть в любое время и в любом положении. Скоро Калугин услышал, как старик, неприятно скрипнув стулом, встал, негромко попрощался с Ксаной и ушел. Когда за ним закрылась дверь, Калугин вскочил с кровати, вошел в столовую и холодно спросил у Ксаны:

— Где Леня?

— Возле дома был все время… — упавшим голосом ответила жена.

— Увидишь — позови. — Калугин снова ушел в комнату и прилег на спину, заложив под затылок сцепленные руки. И чем больше он думал, тем крепче и напряженней сцеплялись руки. Все в его жизни было слаженно, проверено и прочно подогнано. Ни одного зазора. И вдруг все это с треском и грохотом взорвалось изнутри…

Минут через двадцать Ксана разыскала Леню. Калугин увидел своего младшего, быстроглазого и круглолицего, как жена, и, стараясь подавить тревогу и нежность в голосе — все надежды теперь ведь были на него, — спросил:

— Сходим искупаться?

Конечно же, Леня сразу согласился. Он всегда соглашался с ним, не спорил, не огрызался, беспредельно верил ему во всем и за все был благодарен. Короче говоря, вел себя, как и положено вести преданному сыну.

Они быстро собрались и вышли. У подъезда под сиренью и черешнями, как всегда в это время, сидели на скамейках жильцы. При виде Калугина они умолкли: видно, узнали уже, что Костя не ночевал сегодня дома. Калугин торопливо поздоровался с ними и пошел по улице к морю.

— Когда видел Костю в последний раз?

— Когда и мама, в «Глицинии». — И Леня принялся во всех подробностях рассказывать, как Костя вбежал в гостиницу и стал ругать его, отца, и кричать на весь вестибюль, что не желает больше жить дома. Леня повторял все то, что Калугин уже знал от Ксаны, и только сильно сгущал краски — выпячивал губы и округлял глаза, изображая ненависть Кости, и, казалось, лез из кожи вон, чтобы отец поверил ему.

Минут пять они шли молча, потом Леня осторожно спросил:

— Па, а чего он такой злой на тебя?

Он ни о чем не догадывался или только делал вид? Калугин не раз убеждался, что младший сын в курсе всех событий и дел в семье. Сейчас ему стало неприятно, что младший хочет вторгнуться в его отношения с Костей и явно сочувствует ему, отцу, и вроде бы даже готов помочь. «Уж как-нибудь я обойдусь без тебя», — подумал Калугин и сказал:

— Сам спроси у него.

— Чтобы он побил меня, да? У него кулачищи во какие! Как камни… Он и на меня почему-то злится. Па, чего это он? Почему?

«А в самом деле — почему?» — подумал Калугин. Он и раньше многое видел, да как-то не придавал значения, почему Костя бывает недобрым и почему он раздружился с Леней. Ведь, бывало, их и водой не разольешь, и они втроем ходили купаться, ловили рыбу, плавали на теплоходах на экскурсии, ездили в Кипарисы…

— Наверно, заслужил, потому и имеет зуб, — сказал Калугин. Он не спешил принять мнение своего младшего о старшем.