— Зеркальщик, ну, вы же умный человек. Послушайте, что я вам предложу: что вам с того, что вы расскажете обо мне императору? Меня обвинят в государственной измене, осудят на смерть и отберут все мое немалое состояние. Отпустите меня, я исчезну через этот ход, и вы никогда больше обо мне не услышите. А я позабочусь о том, чтобы мое состояние пошло вам на пользу.

Мельцер скрестил на груди руки и покачал головой:

— Алексиос, ты низкий, отвратительный предатель. Неужели ты думаешь, что если ты продажен, то все люди такие же, как и ты? Нет, Алексиос, ты поплатишься за свое предательство.

Еще не рассвело, когда палач в красных одеждах вошел в камеру Лин Тао. В левой руке у палача была начищенная лампа, в правой — большая игральная кость.

Хотя этой ночью, которая должна была стать последней для него, Лин Тао не сомкнул глаз и даже не притронулся к обильной еде и вину, он был спокойнее, чем палач, который, вынимая из складок накидки пергамент с написанным на нем приговором, уронил его, потом несколько раз запнулся, читая решение суда.

Лин Тао не слушал, он глядел в пол и улыбался; да, он улыбался — реакция, способная довести до отчаяния любого палача.

Закончив читать, палач протянул китайцу большую деревянную игральную кость и деловым тоном пояснил, что сегодня утром будут казнены трое преступников, среди них — детоубийца, и от выброшенного числа будет зависеть последовательность казни.

Лип Тао кивнул, словно палач только что объяснил ему правила очень простой игры, и бросил игральную кость на пол. Она покатилась с громким стуком и остановилась цифрой шесть кверху.

— Повезло, — смущенно заметил палач. — Получается, что ты будешь последним.

Лин Тао снова кивнул.

— Есть ли у тебя последнее желание? — спросил палач, посветив в лицо китайцу, снова занявшему свое место на постели.

Казалось, палач хотел удостовериться, что тот по-прежнему улыбается.

Лин Тао поднял голову и громко ответил:

— Справедливости, больше мне ничего не нужно. Палач пропустил ответ мимо ушей и произнес:

— Священник отказал тебе в отпущении грехов. Он сказал, что китайцы неверующие, потому что у бога, которому они поклоняются, раскосые глаза и толстый живот. Кроме того, ваш бог постоянно улыбается. Вседержитель же строен, словно тополь, и серьезен, как проповедник. А раскосых глаз у него точно нет!

— Справедливости, ничего больше, — повторил Лип Тао, словно не понял слов палача, и отвернулся.

Хлопнула тяжелая дверь.

Небо на востоке начинало сереть, когда Мельцер и Син-Жин доставили связанных предателей, Панайотиса и Алексиоса, в императорский дворец. Во дворце узнали связанного дворецкого, и поднялся переполох: главный чиновник — в оковах?

Мельцер потребовал немедленной аудиенции у императора. Речь идет о жизни и смерти, сказал зеркальщик: китайского посланника Лин Тао могут казнить в любую минуту, а он невиновен. Настоящий убийца признался в совершении преступления.

Прошло ужасно много времени, прежде чем Иоанн Палеолог в сопровождении двух сонных камердинеров появился в своем длинном халате из синей с золотом парчи.

— Мельцер! — недовольно воскликнул он. — Ничто в этом мире не может быть настолько важным, чтобы нарушать ради этого императорский сон. Что вам нужно? — Тут взгляд его упал на связанных, которые, однако, заинтересовали его меньше, чем китаец Син-Жин. Император проворчал:

— Он тоже в этой банде убийц?

— Бог мой! — возмущенно воскликнул Мельцер. — О, да поймите же, досточтимый император, мы привели вам настоящего убийцу папского легата ди Кремоны. Мастер Лин Тао невиновен!

Иоанн Палеолог с отвращением глядел на китайца Син-Жина. Тут зеркальщик вышел из себя и набросился на заспанного императора:

— Могущественный государь император, это Син-Жин, второй секретарь китайской миссии. С его помощью мы поймали настоящего убийцу папского легата Альбертуса ди Кремоны. Преступник признался в совершенном преступлении, и он известен вам! Это предатель Панайотис!

Едва Иоанн Палеолог услышал это имя, как лицо его омрачилось. Он подошел к пленникам, которые стояли перед ним повесив голову.

— Это…

— Алексиос, ваш дворецкий! А этот — Панайотис, который продал туркам план защиты Византии. Оба они делали одно и то же дело. Но Панайотис убийца!

— А китаец, который в темнице?

— Он невиновен. Суд несправедливо признал его виновным. Скажите свое слово, повелитель, прежде чем казнят Лин Тао.

Но больше, чем невиновность китайского посланника, императора потрясло предательство дворецкого. Он схватил Алексиоса за волосы, рванул его голову вверх и закричал ему прямо в лицо:

— Ты предатель или нет? Хочу услышать это от тебя! Алексиос бросил на императора полный презрения взгляд, словно хотел сказать: «Ненавижу тебя!», но промолчал.

— Повелитель, — настаивал Мельцер, — мастера Лин Тао вот-вот казнят, а здесь стоит настоящий убийца! Вы должны действовать!

Император повернулся к Панайотису:

— Ты, мерзкая жаба, предал свою родину. За это ты должен умереть. Принаёшься ли ты в убийстве папского легата?

Панайотис поднял голову. С его опухшего лица капала кровь. Правого глаза почти не было видно, в левом плескалась бездонная ненависть.

— Ты признаешься? — повторил Иоанн Палеолог. Панайотис плюнул на пол.

— Нет, ни в чем я не признаюсь!

— Он уже признался в убийстве! — взволнованно воскликнул зеркальщик. — Син-Жин может это подтвердить.

— Эти свиньи пытали меня, — прохрипел Панайотис. — Они угрожали мне каленым железом. Тут в чем угодно признаешься!

— Ну хорошо, — ответил император, — в таком случае придется применить более жестокие пытки, чтобы вырвать у тебя признание.

Мельцер умоляюще всплеснул руками.

— Великий император, тогда для мастера Лин Тао будет уже поздно!

Наконец император стал действовать. Он вызвал посыльного и поручил ему поспешить к эшафоту и отменить казнь Лин Тао.

— Я пойду с ним! — взволнованно воскликнул Мельцер. — Давайте не будем терять времени!

Мне нужно было состариться, чтобы узнать, что судьба каждого человека предначертана свыше, как границы каждой страны на карте. И точно так же, как невозможно обогнать свою тень, нельзя уйти от своей судьбы и начать жизнь заново. Нет, ты должен следовать за своей судьбой, не радуясь и не печалясь, жить в страхе и ожидании, не отказываться ни от поражений, которые припасла для тебя судьба, ни даже от смерти.

Так или очень похоже на это думал, должно быть, Лин Тао, когда он, ближе к смерти, чем к жизни, встретил палача безо всякого страха. По прошествии многих лет я думаю, что в то октябрьское утро мой страх был сильнее, чем страх Лин Тао. Я боялся за его жизнь, тогда как он, мне кажется, знал, что его ожидает.

Потому что когда мы с посланником императора прибежали к эшафоту, там царила страшная неразбериха, и некоторое время никто не мог объяснить, что произошло. На эшафоте в крови лежали три головы: первого осужденного,

который из жадности заколол патриарха Никифора Керулариоса, прелюбодейки, отравившей мужа и детей, и — палача. Рядом с его бритым черепом я увидел красный капюшон, какие обычно надевают палачи во время исполнения своих обязанностей. У подножия помоста лежали трупы двух стражников. И ни следа Лин Тао.

Зрители, которых было, наверное, около двух тысяч, бросились врассыпную, громко крича. Некоторые искали укрытия за рыночными повозками и лавками торговцев, другие падали на колени на мостовой и громко молились. Несколько молодых людей танцевали вокруг помоста, громко вопя.

Никто из тех, кого мы спрашивали, не мог дать внятного ответа о причине волнения и о судьбе третьего осужденного. Императорский посланник, сбитый с толку не менее, чем я, повернулся и отправился обратно той же дорогой, по которой мы пришли.

Постепенно, с большим трудом, мне удалось узнать, что случилось на помосте. Топор палача только что опустился во второй раз, когда стражники подтащили Лин Тао. И в тот же миг, когда осужденный поднялся по ступенькам, из толпы зрителей вылетели несколько китайцев. Двое бросились на стражников и закололи их, двое других взбежали на эшафот, повалили палача на землю, и не успели зеваки и глазом моргнуть, как голова палача покатилась с плахи. Еще двое китайцев схватили связанного Лин Тао и утащили прочь. Все это произошло, как уверяли меня, настолько быстро и точно, что окончилось прежде, чем кто-либо успел сообразить, в чем дело.