– Красиво рассказываешь, – прищурился Джон Шорт. – Самозащита, говоришь? А для какой же самозащиты вы после убийства жгли бумаги покойного?
– Кто жег? Разве же мы жгли? Чтоб вы знали, ваша честь, Кристофер был поэтом и драмоделом. А это такие люди: если им что-то не нравится – рукопись в огонь! Он еще до ссоры бросил в камин целый ворох каких-то исписанных бумаг. Мы и не спрашивали, что он там бросает…
– А зачем затворились?
– Растерялись и испугались, ваша честь, не знали, что и делать, ведь такое горе случилось… Беда, да и только!
"Брешет как пес! – отметил в мыслях Джон Шорт. – Но пусть брешет! Пусть еще сбрешет на суде в глаза окружному шерифу, а потом выслушает свидетельства маленького Питера. И свидетельство Элеоноры Булль тоже… Вообще, во всем этом деле одно хорошо – со свидетелями все в порядке! Но на что этот шут надеется? Ведь надеется же на что-то?"
– Том, – приказал он, – гони сюда взашей и тех двоих бакалавров виселицы.
– Один момент, шеф!
Разумеется, приказ коронера старательный и дисциплинированный Томас Додж исполнил буквально.
– Послушайте, вы, тройка негодяев! – поднялся во весь свой рост и положил руки на пояс Джон Шорт. – Я не буду расспрашивать вас каждого в отдельности, потому что уверен, что в ответ вы начнете чирикать одинаково лживую песенку. Ведь вы успели договориться между собой, разве не так? Значит, самозащита, надеетесь на смягчающие обстоятельства… Сейчас я вам расскажу, какая это была самозащита… Кто из вас двоих Ингрем Фрайзерс?
– Это я, ваша честь.
– Том, погляди только на этого бугая. Ничего удивительного не было бы, если бы он действительно вырвал у кого-нибудь нож. А ты, значит, Никол Скирс? Чего молчишь? Том, я впервые вижу такого здоровенного младенца… Так слушайте! Значит, ты, – он ткнул твердым, как гвоздь, пальцем в грудь Фрайзерса, тот даже пошатнулся, – в порядке самозащиты вырвал кинжал и за милую душу насадил на него уже беззащитного приятеля? А вы двое, если поверить вашей лживой побасенке, спокойно сидели, сложив руки, и глядели себе, как ваши друзья схватились за грудки? А может, все было наоборот? Может, вы не сидели, сложив руки? Может, вы за руки схватили Кристофера Марло, которого здесь называете другом, чтоб вот этому Фрайзерсу удобнее было убить его одним ударом? Так и было, верно я говорю? – Он обвел тяжелым взглядом побледневшие лица убийц. – Вы все рассчитали наперед. По какой-то причине, о которой не говорите, вы хотели тихо-мирно погубить постояльца вдовы Булль, уложить его, будто пьяного, в кровать, а затем быстренько исчезнуть. Мол, ищи ветра в поле! Потому что кто же вас здесь, в Дептфорде, знал? Или не так? Одного вы не учли: что бедняга успеет вскрикнуть…
– Шеф, петли для них уже намылены! – не удержался Томас Додж, растроганный этой разоблачительной речью.
– Представим себе такую картину, – не обращая внимания на Томаса, держался своего Джон Шорт. – Или, как у нас говорят, проведем судебную экспертизу. Вы втроем кидаетесь на меня, а я знаю толк в самозащите, – он сжал кулачище и недвусмысленно покачал им перед замершими убийцами. – Предупреждаю: опыт выйдет неудачным. Я из вас сейчас месиво сделаю!
– Шеф, позвольте выйти, чтобы не свидетельствовать лишнего на вас под присягой. А едва я почувствую что-либо подозрительное, как немедленно брошусь на помощь, – с большой охотой предложил свои услуги трудяга Томас Додж.
Дело было ясным, как на ладони. Со времен незабываемого (не вспоминать бы на лихую беду к ночи) короля Генриха Вешателя судопроизводство в Англии было упрощено до быстродействующей формулы: кое-какое обвинение – короткий, однозначный приговор – виселица. Чтобы другим неповадно было… Завтра утром он, коронер ее величества Джон Шорт, отведет преступников и свидетелей к окружному шерифу и до вечера, даст бог, увидит всю троицу на перекладине с высунутыми лживыми языками. Не забыть бы только прихватить уважаемого Хинта. Пускай старый пират, который очень горюет по Кристоферу, утешится, по крайней мере, этим зрелищем. Старику оно будет приятным… Однако, хотя дело, собственно, было выяснено, Джон, как человек усердный и добросовестный, все-таки решил просмотреть бумаги, найденные в чемодане погибшего.
Неожиданно, по неизвестной причине, перед его глазами появился образ аккуратной и миловидной вдовы Булль с чистым, ласковым, по-женски мягким лицом, которому единственное, что не шло, – так это лить слезы, потому что из-за них сыреет нос и краснеют глаза. Но одновременно его почему-то возмутили похвальные слова о ней этого толстопузого шута. "Черт бы его взял! – выругался мысленно неспособный к самоанализу, честный Джон. – А сынок у Элеоноры тоже славный мальчишка. И уважает меня как родного отца… Честное слово, уважает-таки!" А еще перед его глазами почему-то предстало его тихое холостяцкое жилье, куда и возвращаться-то нет охоты, и он, чтобы отогнать неожиданную грусть, решительно пододвинул к себе рукопись. На первом листе было обозначено: "Наставления для тайных агентов". Это, понятное дело, сразу заинтересовало Джона, и он начал читать:
Первое. Те, кто тайно наведываются к ним в тюрьму и шепчутся с ними и приносят еду, берутся под подозрение как их приспешники и сообщники. Второе. Те, кто очень переживают из-за их ареста или смерти, были, очевидно, особенно близкими их друзьями при жизни. ("Это верно", – подумал коронер, вспомнив печаль Джона Хинта.) Ведь быть долго в дружбе с еретиком и не видеть его ереси маловероятно. Третье. Если кто-нибудь распространяет слухи, будто еретики несправедливо осуждены, когда на самом деле они были разоблачены или даже сами признали свою ересь, тот, очевидно, одобряет их учение и допускает ошибку в действиях церкви, которая их осудила. Четвертое. Если кто-то начнет осудительно смотреть на преследователей еретиков и на старательных разоблачителей, и это при желании можно увидеть по глазам, носу или по выражению лица, или будет пытаться прятать свои глаза, тот берется под неусыпное наблюдение, потому что имеет зло на тех, кто опечалил его сердце так больно, что это видно даже по лицу, и любит тех, за которых так переживает. Пятое. Если кто-то будет уличен в том, что тайком ночью собирает, будто реликвии, кости спаленных еретиков, – ибо они, вне сомнения, считают великомучениками всех, чьи кости собирают как святыню, – то такие особы – еретики, как и те, что…"
Эти наставления взволновали и насторожили Джона, потому что, прежде всего, он сам в глазах католической церкви был еретиком, и еще совсем недавно, до изгнания из Англии инквизиторов и господ-иезуитов, жестоких и коварных "сынов" Игнатия Лойолы, эти правила действовали, а завершались пытками и кострами. А вскоре папа римский объявил еретиками весь люд Альбиона вместе с королевой, ибо Англия отказалась выплачивать ненасытным ватиканским мошенникам и развратникам "деньги святого Петра" – десятую часть со всех доходов, а в римской курии из года в год считали возрастающие "долги".
Купцы из восставшей против испанских поработителей Фландрии, которые останавливались в Дептфорде, попыхивая трубками, передавали в корчме за кубком доброго эля, что разозленный папа римский даже составил буллу, в которой осмелился предать анафеме ее величество королеву Елизавету и лишил ее короны в пользу Марии Стюарт. А еще говорили, будто ту буллу нахальные попы читают в церквах по всем католическим странам. Но никто не отважился лично вручить папское послание грозной королеве Елизавете, ведь к нему, это знал каждый, следовало приложить собственную голову. Такого глупца среди папских легатов, которые не колеблясь осуждали на казнь других, не нашлось. Когда же Марии Стюарт отрубили голову, которую заговорщики намеревались увенчать английской короной, папа отдал право на "пустующий" престол фанатичному преследователю еретиков – королю Испании. С того времени войны и заговоры не прекращались.