— Скучаешь ты, отрок? — спросил он вдруг.

Василид пожал плечами: что он мог сказать? Жизнь его проходила на глазах старика, и в этой жизни не было ни игр, ни развлечений.

— Вижу, что скучаешь, — продолжал игумен. — Не обессудь — не взял вчера с собой. Зато нашел тебе заделье в город прогуляться. Сегодня после обеда оденься в мирское и ступай. Слышал я, что в городе митинг состоится, так ты побудь там да послушай, о чем говорить будут. Запоминай, как вернешься — мне все перескажешь. Тем паче слушай, если о нашей обители речь зайдет. А до и после митинга погуляй, в лавки загляни. Вечерню можешь пропустить. На вот на расходы, если что приглянется — купи. — Он достал из ящика стола несколько денежных бумажек и протянул Василиду.

Глаза послушника заблестели. Подумать только — самостоятельное путешествие в город, такого прежде не случалось, да еще с кучей денег в кармане!

— Все понял, сын?

— Да, святой отец. Как наказываете, так и сделаю.

— Ну и ладно. А теперь погляди-ка, что я тебе привез.

Отец Георгий указал в угол, где на сундуке высилась стопка вещей в бумажной упаковке. Василид подошел к сундуку и начал их разбирать. Старик наблюдал за ним, с довольным видом поглаживая усы и бороду.

Василид освободил от бумаги одну вещь, другую… Боже, ведь это принадлежности для живописи! За своими переживаниями он даже забыл об обещании игумена. Он и не предполагал, что рисованию сопутствует столько интересных предметов. Помимо набора масляных красок, здесь был плоский ящик с палитрой, разделенный на ячейки для красок, кистей и масленки; был складной деревянный мольберт; были вещи и вовсе незнакомые. Предстояло еще выспросить у монастырских иконописцев, как ими пользоваться.

Василид оглядывал, ощупывал это богатство, пока, наконец, не вспомнил о своем благодетеле. Он подбежал к отцу Георгию и, опустившись на колени, припал к его плечу.

— Ну, вот еще! Хватит, хватит, — проговорил игумен растроганно. — От судьбы, как видно, не уйдешь. Занимайся своими красками, когда время будет… Вот только ума не приложу, где бы тебе расположиться, чтобы братию в смущение не приводить.

Но опасался он, как видно, не братии… Василида вдруг осенило:

— Я знаю где!

И он рассказал игумену о своем тайнике. Чем не мастерская — и крыша над головой, и тепло, и сухо, и светло, а главное — знать никто не будет.

— Ну и ладно, коли так. Вот перенедужу, так приду посмотреть, как ты там устроишься. А пока рисуй во славу божью.

Пользуясь отсутствием посторонних, Василид перетащил драгоценный груз в келейную и спрятал под койку. Когда он вернулся в спальню игумена, тот лежал в кровати. Вид у него был неважный — на лице отражались нездоровье и забота.

Радость Василида поблекла от предчувствия несчастья.

Наутро после вечера, проведенного в гостях у Аджина, Федя встал с ощущением новизны всего мира. Он выспался, но продолжал действовать как во сне. Поспешнее обычного умылся, проглотил завтрак, а потом, гонимый непонятным томлением, оказался на улице, ведущей к дому Аджина.

Он прошел мимо дома туда и обратно, стараясь, однако, не смотреть в сторону двора и краешком глаза увидел лишь старого Алхаса, сидевшего под орешиной. Войти во двор или остановиться у калитки он не решился и устроил засаду неподалеку, возле дороги, рассчитывая, что рано или поздно мимо пройдет Асида. Ведь именно ради нее он прибежал сюда ни свет ни заря!

Минуло часа два, но Асида не появлялась. Зато неизвестно откуда взялся Худыш. Он покрутился возле Феди, недоумевая по поводу его странного поведения, затем сделал попытку пригласить Федю в дом: направился в сторону калитки, оглядываясь и усиленно размахивая хвостом. Убедившись в тщетности своих усилий, Худыш скрылся.

Асида так и не показалась. Федя ушел, весь день бродил по улицам, надеясь где-нибудь ее случайно встретить.

На следующее утро Федя снова сидел в засаде. Теперь все дни его начинались так… А Асиды все не было и не было.

Аджину о своих переживаниях Федя, понятно, не говорил. Они виделись ежедневно, вместе ходили в горы за сушняком для духана. Благодаря этим прогулкам Федя познакомился с окрестностями, побывал в соседних селениях.

Погруженный в свои думы, Федя не замечал, что его друг все чаще кидает на него хитроватые, веселые взгляды.

Но, как говорится, то, что имеет начало, имеет и свое продолжение.

Однажды, подходя к городу, Федя оказался у болотца, образованного протекавшим здесь ручейком. На берегу сидела Асида. Одетая в пестрое ситцевое платье, она поднималась из травы подобно горному цветку.

Асида пасла буйволенка. Тот уже наелся и стоял с блаженным видом по брюхо в болотной жиже, пережевывая жвачку.

Как долго Федя ждал этой минуты! Сколько раз он рисовал себе эту встречу, сколько мысленно говорил красноречивых слов! Но сейчас, хоть тресни, не знал, как подойти и с чего начать разговор. В памяти не вовремя всплыла фраза: «Кавалер, честь дамы зависит от вашей скромности». Чего-чего, а скромности было предостаточно. Вернее, это была робость, от которой цепенел язык и подгибались колени.

Федя уже решил было повернуть назад, но, на счастье, Асида увидела его. Она ойкнула и прикрыла лицо платком, а лукавые глаза с любопытством смотрели на него. Едва передвигая ноги, Федя подошел и сказал:

— Здравствуй. — Назвать ее по имени у него не хватило смелости.

— Здравствуй, — ответила Асида и приспустила платок. Какой счастливый случай посылала Феде судьба! Но в голову опять лезли какие-то дурацкие слова: «Как счастлив я, мадам, быть сегодня вашим кавалером!» или «О благоуханная роза хорассанских садов!».

Асида оказалась находчивей.

— Садись сюда, — она показала на место рядом.

Он сел, преглупо улыбаясь, по-прежнему не зная, с чего начать разговор. Асида снова пришла на выручку:

— Расскажи, какая Москва?

Федя понемногу приходил в себя. Что ж, на этот раз он был не прочь рассказать про столицу и живописал ее с таким видом, точно вернулся оттуда вчера. При этом он вдохновенно черпал подробности из воспоминаний о родном Смоленске — благо там тоже был кремль, а Москву-реку с успехом заменял Днепр.

Скоро Асиде стало известно, сколь замечательное под Москвой купанье, какое там изобилие рыбы, ягод и грибов.

Асида уже перестала закрываться платком, и Федя во время разговора все чаще поглядывал на ее лицо. Черты его не были совершенны, но кожа золотилась от загара, и румянец на щеках был цвета спелого персика. А когда глаза ее — черные, блестящие — встречались с глазами Феди, у него сладко замирало сердце. Он находил, что Асида просто красавица.

— Какой ты счастливый, — сказала она, когда Федя замолчал, — везде побывал. А я нигде не была, только один раз в Сухум-Кале.

— Ничего, Асида, — Федя решился наконец назвать ее по имени, — у тебя еще все впереди. Здесь тоже неплохо, — добавил он великодушно.

Она повела глазами.

— Хайт! Только горы и море, больше ничего.

— Вырастешь — везде побываешь.

— Я женщина: мое место в поле и у очага. А замуж выйдешь, куда поедешь…

— А ты не выходи, кто тебя заставляет.

— Придется, — промолвила она, трогательно вздохнув. — На моей люльке еще при рождении зарубки сделаны.

В предчувствии недоброго Федя спросил:

— Какие еще зарубки?

Со слов девочки он узнал, что существует так называемое люлечное обручение, когда родители дружественных семей уже при рождении сына и дочери устраивают помолвку и в память об этом делают на люльке зарубки, а в изголовье кладут пулю с зарядом пороха.

— Так что, видишь, я должна подчиниться воле покойного папы, — закончила Асида. Личико ее при этом было озабоченно-важное.